Теперь я легок, теперь я летаю,
теперь я вижу себя под собой
теперь Бог танцует во мне.

Ф. Ницше, Так говорил Заратустра.

Перед тем, как перейти к последней главе моих записок, я бы хотел почитать кое-что с листа. Hot line. Из моего блокнота, дымящегося от впечатлений сегодняшнего дня. Мое пребывание в этом древнем городе за последние 48 часов навело меня на следующие сюрмысли и сюрнаблюдения.

Интеллектуальность можно помножить на что угодно, кроме рассудительности.
Заломила сиськи кверху.
Авангардизм – это судьба.
Натолкал бы ее до галлюников.
В наше время легче поверить в необходимость расчета потребительской корзины, чем в Бога.
Почему на жен не выдают гарантийные талоны.
Это произведение вполне могло быть замыслено как пролегомены к книге “Язык тела. Опыт стран третьего мира”.
Я часто употребляю нецензурные слова (я не признаю цензуры). Согласитесь, что было бы некрасиво, если бы я субституировал незаменимые в данном контексте слова на, скажем, “йух”, “адзуп”, “апож” и т.д.
Я аллюзииллюзионист и архитипизатор.

Эковский “Маятник Фуко” остановился.
Ну вот и началось.

Я подошел к университетскому двору. Каникулы закончились. Все по новой. Лица, лица, лица, лица, лекции, лекции, лекции, экзамены и лифты, курсовые и объявления, лестницы, зеркала, лабораторные, коридры, коридоры, коридоры.

В первый день никогда не бывает занятий. Люди приходят, чтобы увидеться. Или не видеться.

Звуки и лица. Шумы меняются как слайды. Фрейм за фреймом. Я говорил с ней и думал о ее жопе. Мое сознание срабатывало автоматически. Я задавал некоторые параметры, и через какое-то мгновение оно выдавало готовый разговор. Разговор под ключ. Примечательно то, что параметры я задавал чисто физические, более того - физиологические, а дискурс был размеренным, продуманным, сверенным, осторожным, интеллектуальным и даже остроумным. В этих беседах я, как правило, не участвовал. Я только и думал - "какааааааая жооооооооопа". И если бы это затянулось еще ненадолго, то я бы точно не выдержал и сказал - да не нужна мне на хрен твоя жопа... как в известном анекдоте... как обычно и бывает в жизни... Лицо №1. Вещественное доказательство. Улики №442 и №528. Серия АБ и БВ. Вещь лежащая. Припыленная. Бесхозная, несмотря на руку. Рука обыкновенная, человеческая, средней волосатости. Пальцев пять. На ко(-и)сти часы. Дешевые. Юбка-латекс. Колготки с эффектом мяты. Ножки сортов пяти. Есть длинные (те, которые подороже) и зазиппованные (те, которые поскорее). Форма одежды – длительная. Сигареты из ларька поштучно. Ботинки и туфли – декоративные и по ту и по другую сторону водораздела. Тетради большие и тонкие. В руках, за пазухой, по карманам, замусоленные, маринованные, с острым привкусом и пресные глаза. Знакомые и совсем не. Парень с загипсованной рукой. Наверно повредил при мастурбации. У этого тупыря все на морде написано - сразу видно, что чуть не оторвало. Ветеран сексокоммуникационных войн. Диапазоны голосов. Кипа бабс упражняются в смехе грудью. Разминка: глупость -> с м е х -> колых в груди ->когерентные волны. Фазы-( 0 ,p). Пульс учащенный в щеках. Здесь не ступала нога человека. Рудиментарный набор действий. Перенесем цен тр тяжести на само ощущение центра тяжест. Навостренные ощущалки. Я прохожу мимо. Мы можем говорить об эксплуатации, господстве, неравенстве, - но что нас тревожит на самом деле? Классовая борьба? Половой инстинкт? Инстинкт самосохранения? Страх перед конечностью жизни? НТП? Абсурд? Свобода?

Мыслю – следовательно противопоставляю.

Какая же логика в том, что она есть.

Существует ли логика алогичности.

В который раз удивляюсь, как до сих пор люди не перебили друг друга. Что сдерживает электрон от столкновения с ядром.

Ничто не угрожает миру так, как Красота.

Все люди на большой планете
Должны ля-ля-ля-ля
Должны всегда смеяться дети
И ля-ля-ля-ля-ля
Должны смеяться дети
Должны смеяться дети
Должны смеяться дети
И ля-ля-ля-ля-ля.

Несколько кругов по периметру университетского двора. Замечаю, что ко мне прибавились:

• Мания различия
• Мания наличия
• Мания обличия.

Я самоманьяк. Поэтому я боюсь находиться наедине с самим собой. Даже в присутствии людей. Особенно в их присутствии.

Но у меня было детство. Тогда у меня перед всеми был козырь. Мне казалось, что если я умру, все будут плакать, убиваться, мучаться, рассказывать друг друду о том, каким хорошим мальчиком я был, кончать жизнь самоубийством. А я уже мертвый, и ничего не изменить. И через несколько часов со мной исчезнет весь мир. Потому что здесь все держится на мне. Я связывающее звено. Я доброта. Я смысл. Я альфа и омега.
Мою тогдашнюю игру признали жульнической и вытолкали в шею. Я до сих пор не могу понять, где я. Изгнание из рая.

Студенческий поток скудно побрызгивал из дверей. Большинство торчало во дворе. Я тоже там стоял, наверно, ждал чего-то.
“Ждать”
Безобидный глагол. Вот уж и в самом деле неопределенная форма. Этот глагол сопровождает меня повсюду. С момента просыпания и до момента засыпания. Вы не ошиблись, меня зовут Эстрагон. Сон тоже одна из разновидностей ожидания. Глагол стал системой поведения.

Представляется прекрасная возможность упустить случай. Посторонние, боритесь за свои права входить только с парадного входа. Слух лучше чем факт. В дверь можно не только выйти, но и улыбнуться.

Игра в сисер.

Сейчас происходит стандартная процедура. Неприятно, что я поймал себя на этом. Кройка и шитье, перелицовка лиц.

I’m a spy.
Каждую минуту я на грани провала. Мои радиограммы никто не принимает. Мне некуда вернуться и незачем оставаться.
Я просто хожу, высматриваю. Это борьба одиночки. Стараюсь свести вербальные акты к минимуму.

Первый попавшийся автобус. Куда-то еду.

Напротив очень серьезное лицо. Но характерное. Длинный с горбинкой носик, большие синие глаза, пухлые губы, плоская грудь, цепкие руки: красота горных селений.

Долго и пристально смотрю ей в глаза (“включаю” телу). Зарделась, глаза заслезились, часто поправляет волосы, из каких-то скрытых внутренних резервов раздула грудь. Как бы невзначай строго определенный взгляд. Мои приборы зафиксировали осмысленный сигнал – мы не одиноки во вселенной! Длительность трансляции, частота, интенсивность, телесный угол – все говорит о том, что она попалась. Насосусь энергии. Она так заволновалась, что я почувствовал, как между ее сосками пробежал разряд.

Вот так – [вжьжьжьжьпрцпцржжьжьвьюбцт]

Я ее трансформировал (мой художественный опыт еще не на то способен). Логично предположить, что теперь я могу с ней сделать все что пожелаю.

Окаменела. Эффект Медузы Горгоны.

В первую очередь я покатался бы на ней. Как в “Вие”. Ска-кал ска-кал ска-кал ска- кал. Загнал бы. Чтобы взмыленная, с пеной на губах.

Она вся дрожит и смеется в холодной воде.

“Что это?” думал философ, глядя вниз, несясь во всю прыть. Пот катился с него градом. Он чувствовал бесовски-сладкое чувство, он чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное наслаждение. Ему часто казалось, как будто сердца уже вовсе не было у него, и он со страхом хватался за него рукою. Изнеможенный, растерянный, он начал припоминать все, какие только знал, молитвы. Он перебирал все заклятья против духов и и вдруг почувствовал какое-то освежение; чувствовал, что шаг его начинал становиться ленивее, ведьма как-то слабее держалась на спине его. Густая трава касалась его, и уже он не видел в ней ничего необыкновенного. Светлый серп светился на небе.

“Хорошо же!” подумал про себя философ и начал почти вслух произносить заклятия. Наконец, с быстротою молнии выпрыгнул из-под старухи и вскочил в свою очередь к ней на спину. Старуха мелким дробным шагом побежала так быстро, что всадник едва мог переводить дух свой. Земля чуть мелькала под ним. Все было ясно при месячном, хотя и неполном свете. Долины были гладки, но все от быстроты мелькало неясно и сбивчиво в его глазах. Он схватил лежащее на дороге полено и начал им со всех сил колотить старуху. Дикие вопли издала она; сначала были они сердиты и угрожающи, потом становились слабее, приятнее, чище, и потом уже тихо, и заронились ему в душу; и невольно мелькнула в голове мысль: точно ли это старуха? “Ох, не могу больше!” произнесла она в изнеможении, и упала на землю. Он стал на ноги и посмотрел ей в очи. Перед ним лежала красавица с растрепанною роскошною косою, с длинными, как стрелы, ресницами. Бесчувственно отбросила она на обе стороны белые нагие руки и стонала, возведя кверху очи, полные слез. Затрепетал: жалость и какое-то странное волнение и робость, невольные ему самому овладели им: он пустился бежать во весь дух. Дорогой билось беспокойно его сердце, и никак не мог он истолковать себе, что за странное, новое чувство им овладело.

Второе – пусть сделает мне [сонэт] (чтобы не писать слово минет).

Перейду к третьему. Конечно, она ведьма (см. пункт1).

Хорошо живет на свете Винни-пух!
Оттого поет он эти песни вслух!
И не важно, чем он занят,
Если он худеть не станет,
А ведь он худеть не станет.
Нет!

Пум-пурум-пурум-пурум-пурум-пум-пум.

Так вот насчет ведьмы.

Да ты ведьма!
Ты мерзкая ведьма. Я тебя сразу раскусил. Не ожидала? Вот выходит одна, заходит другая. Произведена замена:
вместо пятого номера на поле выходит молодая талантливая ведьма.
Видите.
А ты наверно черт знает, что подумала. Пожелтевшая и разопревшая от жары кожа открытых мест. Дряблинг.

Что скажете?

Сколько еще отстойного в ваших закутках. Минута. В поте лица и меж мяса.

Официальная формула: сильный и богатый. Сложный спектр. Все дело в интервале между этими двумя характеристиками. В их корреляции. Но когда возникает интервал… Тот самый пресловутый интервал, ставший для вас проблемами Гильберта.

Некоторые из вас – замечаю, конечно, - стоят на пороге грандиозного открытия или просто стоят, полусогнувшись, в тесноте маршрутных такси и ритмично покачиваются, делая наезд на рытвины невыносимой пошлостью.

Ровно три. Скоро доедем. Спокойны. Где же ваша хваленая женственность! где прекрасное! где красота!

Я стал отвыкать от примитивной эстетики.

Фигуры на ощупь – плавленые сырки. Жиры, углеводы и т.д.

Вот передо мной женщина-ноль.

Да, ваша честь. Пойманы.

У вас ус отклеился.

Сейчас она едет спокойная, довольная. Ни худая, ни толстая. Такая способна привлекать. У нее есть интересы, вкусы, гордость. А пожила бы она недельку у меня в концлагере, на нее невозможно было бы смотреть. Вещь. Еще омерзительнее от того, что в прошлом была человеком.

Эта идея неслучайна. У меня есть свой априорный концлагерь. Туда я помещаю людей. Многих людей. Наблюдаю за ними. Ставлю всевозможные эксперименты. Есть совершившие тяжкие преступления. Есть невиновные (за ними еще интересней наблюдать). Сужу я. Высшая инстанция. Более трех четвертей всех моих знакомых заняли там свои “достойные” места. Стараюсь поддерживать разнообразие: публика самая различная. Целый спектр подлости.

Иногда я встречаю этих людей апостериори. Они говорят со мной: пренебрежительно, грубо, терпяще, подтрунивая, сардонически, брезгливо, стойко, бесспокойно. Говорят, но даже и не подозревают, что, может быть, за день до этого целовали мне ноги или, чуть завидев меня, мочились под себя и костенели на морозе, который я регулировал, потягивая тысячелетний коньяк, из теплого кабинета с мягким кожаным креслом и горящим камином, склонившись над гиперинтересной книгой или наблюдая очередную серию репортажей из горячих точек по всей планете. В моем лагере у них нет имени. Я различаю их по клейму номерков. Создается премилая ситуация: мне что-то пытаются втолковать, кичатся передо мной своими блеклыми заслугами, открыто заявляют, что им некогда. Но я могу в этот же вечер “под одеялом” вынести им апокалиптический и ласковый приговор (ведь передо мной никто иной, как НОМЕР). Могу, но не стану. Наказываю я их нечасто – ведь всех их я по-своему люблю. Все они – мои тепленькие жертвочки.

У меня есть самое излюбленное экзекуциональное мероприятие – по выходным я в своем пансионате организовываю ДУШ (это так созвучно со словом “душа”, что я просто не мог удержаться от сравнения).

Это целый ритуал.

Перед церемонией я напиваюсь изысканнейших вин, одеваюсь Наполеоном и выхожу на “нашу” центральную площадь. Там вырыта глубокая и узкая яма. Люди там в три-четыре этажа (пусть верхние видят и передают нижним). Это так иерархично. Вебер был бы за меня очень рад. И почему бы это не назвать антиреволюцией в лабораторных условиях. Когда низы не могут, а верхи не хотят. Перестановки – мой прием. Инверсировать до последнего. Так вот, все выходные я буду мочиться туда. Предварительно включив сирену и свет (найму лучших светохудожников и пиротехников, чтобы как на концертах Pink Floyd). Они замечательно отдохнут. Можно было бы, конечно, оставить их там, в яме, без пищи и воды: интересно же, кто кого съест! – но я не изверг, это же так жестоко – допустить, чтобы они ели немытыми руками. Одних микробов сколько. Нет, так я поступить не смогу. Они дороги мне.

Дождь почти закончился уже местами виднеется солнце. Разрядки не последовало.

Улицы приходят в движение; они как кроты.
Дождь мочит одежду, она тяжелеет и разбухает. Закрытые глаза, немного тишины, - кажется, что одежда тяжелеет от кровотечения. Кап-крп-тап-кап организм слабеет и исчезают последние силы.

Мы так и не выделили ни одного цельного желания из этой каши внутри.

Можно ли подозревать природу в суррогатном материнстве.

Теперь уже все равно, куда идти. Все пути похожи друг на друга. Боги спят. Путь домой заставляет оставить за спиной миллионы других путей.

Я говорю “да!” и откладываю эти вопросы в долгий ящик, набитый до отказа бесполезными ответами.

Улицы влажные посвежевшие отмытые. Последние плевки издевок смываются в канализацию. К этому времени года не имеет смысла готовиться. Это время года растягивается на всю жизнь. Клетки, клетки. От индивидуальных к социальным, от партикулярных к государственным.

Пустые улицы. Электроглазые барханы. Я в полудреме.
Может, в этом и состоит вся трагическая трагедия всех трагедий – трагедия человека со злым умом и добрым сердцем.