Наше личное бытие во всех отношениях принижено.

А. Швейцер, Культура и этика.

Рядом с ним сидела девушка. Она ласково смотрела и тыльной стороной кулака гладила ему спину и плечи. Крепкий красный лечебный чай. Обильное питье и свежие платки. Он ощутил их теплое пульсирование – этих рук словно не существовало, ее самой словно не было, казалось, что какaя-то неудержимая сила руководит находящейся здесь мини-лабораторией, в которой день может легко и беспрепятственно превратиться в ночь, а ночи может не существовать совсем. Шмыгнул носом и поцеловал ее в немного топорщиеся усики. “Не может же у нее все быть идеально. Зато какая она умная (интеллигентная), у нее такие маленькие темненькие ушки”.

Их окружали одни унитазы. Ближе к витрине стояли умывальники и душевые кабинки, у двери – краны и сифоны. Это магазин сантехники. Он менеджер. Унитазных дел мастер. Она не работала. Поэтому приходила его навестить (этому он подвергался почти каждый день). Для нее это было чем-то вроде работы. Работозаменителем. Впрочем, она готова была признать универсальность настоящего субститута. Ей было очень важно наседничать. Трудно сказать, чем же это было на самом деле, - алогичным порывом, “помни о времени”, добровольным погружением в тупик, веселым приключением, клеткой в зоопарке, падением перед группкой непримечательных людей с “эффектом задирания”, вызовом без зазрений совести, одноколесным велосипедом, кислым мороженым, инфекционным заболеванием, кройкой и шитьем, выдохшимся шампанским.

Она переподзаскочила на перерыв. Заесть простуду не получилось, поэтому он сел возле электроплиты и подставил спину той, которая (в отличие от него) знает, что с ней делать.

Было тепло и тихо. Она понравилась Кругу – поведение соответствует внешности. Он вспоминал первые месяцы после армии, когда ему было по-нездоровому тоскливо. Так же, как и сейчас.

Он одернул занавеску и потянулся, распрямляя позвоночник скорее по привычке, чем по необходимости. Было мягкое весеннее утро. Он прошелся по комнате, разминая руки и ноги, и опять бросился на кровать. Дома никого. Можно поспать еще. Но какое-то совестливое чувство подняло его с постели и подвело к чайнику, который пришлось включить. Ждать пришлось недолго: параллельно жарились гренки, а из холодильника глядела подкорректированная прошлым вечером колбаса. Через минут десять от последней редакции колбасы практически ничего не осталось. Приняв ряд оперативных решений по остальным вопросам, а также наметив необходимые процедуры и поправки касательно регламента, он ощутил потребность в прояснении проблемы табакоресурсов. Курево надо приобрести немедленно. Нужно спуститься вниз на остановку в ларек. Девятый этаж. Без лифта. Трансформации энергий (потенциальная - кинетическая). Придется прогуляться. Пищеварение. Убедиться, что жизнь еще продолжается.

Купил. Затянулся. “Или куришь натощак, или пьешь с похмелья”. Еще только полдень. До вечера целая пропасть времени.Если поспать, можно убить час-два, а что же делать потом? как жить дальше? Позарез необходимо найти работу. Энергии и в самом деле так много. Но ее невозможно удержать, невозможно направить. Она исчезает бесследно. Два стандартных жизненных приема: засыпание и пробуждение.

Он дал себе поднять себя наверх.

Звонок. Ошиблись номером. Хоть какое-то разнообразие.

Телевизор.
Горшок с лапидарией Сандерса.
Цветное поет прыгает.
Отключаю.
Холодильник.
В кастрюле еще рядом безвкусно.
Поел.
Магнитофон.
Все записи приелись.
Радио.
Набузили быдлоересь козлоплесень.
Окно – книги.
Радиосхемы из старых юношеских журналов.
Паяльник
Перегарный кот.

Пришли родители. Что? Как? Все по-старому. Он незаметно что-то пробормотал о работе. Пока нет. Мы предупредим.

Он же видит, как они выкладываются. На износ. Здоровый буgай. Действовать!

Мужчина не должен идти в армию. Мужчина не должен служить в армии. Мужчина не должен возвращаться из армии. Армии не должно существовать. Государство – это я. Некоторые, возможно, назовут это пацифистским бредом. Мне плевать, как это назовут. Мне плевать, что это нереально. Мне плевать, что это иррационально, бессмысленно и наивно. Потому что мой дух требует одного – неподчинения. Да здравствует зубастая бакунинщина, да здравствует трезвость последовательных (с научной точки зрения) аналитиков, но я выбираю свой путь, путь антагонистический, путь революционный – путь художественной свободы. Художник – величайший из ученых, наивнейший из детей и сильнейший из взрослых. Я говорю об идеологии, я говорю о концепции, я говорю о “всей власти воображению”. И где мне перечат, я выдерживаю длительную паузу, способную продлиться до самого конца произведения. Со мной могут многие не согласиться, но опровергнуть – не сможет никто. Выжидание залог выживания. Я отдаю последние почести безвременно покинувшей нас всех перманентной революции и провозглашаю новый путь, новую войну, новое мировозрение – это будет война за безраздельное властвование Мельпомены. Сегодняшняя философия – гуманистический эгоцентризм. Человеку вновь подарена Вселенная. Человек восстановлен во всех своих необозримых правах. И это сделали мы – художники. Мы – властители и рабы цивилизаций, беспокойные дети мировых войн за сферы влияния, безжалостные санитары социума, жрецы культа Спонтанности, смертники Культуры.

Должен возвращаться к повествованию.
Кипа газет. Что я умею?
я:\ инженер\ экономист\бухгалтер\человек. art.
Могу шоферить. Или фотосьемка. Что угодно. Почти что угодно.

Он пошел к себе, плотно закрыл за собой дверь и закрыл глаза.

Зазвучал магнитофон.
Перебор на гитаре.
Щелканье выключателей.
Тихие внутренние голоса.
Потом воспоминания о детстве (которое на самом деле было не менее дерьмовым; единственное преимущество – тогда он мало что соображал; пугливый, трусливый, неуверенный в себе и застенчивый ребенок; без друзей). Потом сон (на ту же избитую теметику).
Слышутся голоса во дворе и ворчикчирикчание птиц.
Солнце нагревает ему руку, и она начинает чесаться изнутри.

Он лежал с открытыми глазами. Легкий ветерок. Когда балансируешь между сном и явью.

По совету Круга был в библиотеке. Максимум на два дня, после приестся.

У входа в библиотеку стоял милиционер (ему вспомнились его задержания в москве. До армии. Как иногороднего, вернее иностранца без прописки и регистрации. Средневековая дикость.
Ереван. Два основных влияния в городе – русское, американское. Два молодых народа диктуют свой модус вивенди одной из древнейших наций на планете. Это не европоцентризм. Это болезнь. Это жалкое подражание. Это фальшивка. Истинно армянской культуры в отрыве от Европы не существует. Это наше счастье и наше горе. То что в современной Армении претендует называться армянским, жалкий провинциальный кал. Рабиз – позор нации. Это гнусные черви на еще живом, но находящемся в глубокой коме теле. Это печать восточного (в самом говенном смысле этого слова) рабства).
Он <долбомент> ковырялся в носу, резко и азартно, будто играл в настольный хоккей. Был предъявлен читательский билет. По коридору в читальный зал. Подзвученная канцелярской крысовозней полутишина.

Моя книга пришла?
Фрейд.
У кого?
(На кой черт телам Фрейд)
Нет, спасибо. Я зайду завтра.

Возник вопрос. Тревожное спокойствие. Стилистика. В любой человеческой речи рано или поздно возникают мнимые вопросы.
Самый сложный вопрос всегда произносится как ответ.

Сложнее всего вопросы без сути. С ними ничего нельзя сделать. Ни проанализировать, ни синтезировать. Их единственно реальная функция - беспокоить своим присутствием.
Тут столько трансферов.
Мучительные гипотезисы.

Пришлось ждать до завтра. Оказывается, это не так-то легко: ждать завтра, которое приносит с собой ожидание другого завтра и GO TO BEGIN.

Телевизор был выключен ногой. Эффектно.

Назавтра другой милицист (тоже "хоккеист") у входа.
Какая убийственная скука заключена во всем, что он делает.
Мораторий на милитаризацию.

Он задержал взгляд на фотографии. Трудно назвать это взглядом (ничего осмысленного). И в его дурацкой милицейской форме было больше смысла, чем на его расчлененном электрическим светом лице. Он расцарапал нос и пытается пальцем приостановить кровотечение.
Вращение глазами.
Клубок изолированных ощущений.
Механическая реакция на любое приближение к его Контрольному Пункту (Все равно что в морозильной камере установить холодильник).
Армия в книгохранилище. Звучит зловеще.

Тот же диалог, что и вчера. Опять насчет книги. Словно перемотали назад или вчера прокрутили вперед. Одна и та же пленка. Совокупность дежавю.

Низкая светочувствительность.
Эксклюзив исключается.

Берет книгу. Пристроился у окна. Окно открыто (корыто). Духота. С окна доносится звучание улицы. Громко. Никогда нельзя забывать о проблемах с желудком. Очень часто урчит и издает всякие другие инопланетные звуки. И, по закону подлости, в самый неподходящий момент. Когда очень нужно, чтобы он молчал. Маленький прожорливый беспощадный. Бывало, долгими часами он пытался услышать его в спокойной обстановке (платонодиалоги), без тени смущения или негодования, то есть в “чистом” виде. Но он упрям. Он замыкается в себе. Он такая же часть меня. В какие-то моменты жизни он действительно зависел от своего желудка. Зависел всецело. Он его очень боялся. Даже здесь среди книг, тишины и приятного ветерка с окна он не мог расслабиться. Люди видели его. Этого было достаточно.

Книга была ветхая. Времен Александрийской библиотеки. Какое чудо, что она сохранилась в таком состоянии и дошла до наших дней!
Обилие жирных пятен неизвестного (но вполне угадываемого) происхождения.

Фрейд шел довольно гладко: после бесконечных марксов в армейской библиотеке, это было струей свежего воздуха.

Он перестал читать из-за живота, который к тому времени буквально выл. Он прерывал ему мысли. Чтение превратилось в просмотр разноплановых слайдов. Домысливание текста прекратилось еще раньше. Послевкусие. Хватит, остановимся на этом!

Вдруг ему в голову пришла мысль.
Что за fuckin’ девушка читает Фрейда? Напишу-ка ей записку: возьму на прикол.

"Отзовись, милая девушка<или детка, киска, попка, манька>!
Я тоже читаю эту книгу<и что это мне дает>
Кто ты<коротковато/ но сойдет>?
Жду с нетерпением ответа<слишком сухо>
P.S. В детстве я занимался спортом <какого черта/ что еще за спорт/ идиотизм/ не надо торопиться/ посмотрим как отреагирует/ а если и спугну/ да мать ее >".

Заложжил в книгу и сдал. Больше он в библиотеку не ходил.

По радио сообщили, что 15.00. Перерыв окончился, пора открывать входную дверь. Он резко отогнал последние впечатления от разворачивающихся дальше воспоминаний. Стоп токинг эмоциональным нагрузкам. Только не нон-стоп. ВысморКАЛся в платок. Она положила голову ему на спину. Он чувствовал на своей спине что-то чужое. Инородное. Которое, возможно, заснуло. А может, просто отдыхало или думало вспоминало дышало мечтало прикидывало - рассчитывало вглядывалось замирало. Это могла быть не голова, а, скажем, деревянный брусок, камень, пластмасса, керамика, пачка газет - что угодно, что неживое.

Жива ли она сейчас живет ли она живет ли он. Две биологических массы. Два мяса, не связанных ничем. Ничего общего, кроме глухого животного томления. И груды сантехнического барахла.

Вошло несколько клиентов.

-Дядюшка Мокус, а можно я запущу в них грязью?
-Нет, Bambino. Да, они плохие люди, но у них могут быть хорошие дети, которые наверняка любят цирк.