Измерение Е/е. е2-е4. Основной старт в дебютах. Экспоненциальный рост. Энергия. Релятивизм и виртуализм. Много ли мы знаем об электричестве?

Сегодня я уже успел посмотреть в интернете пару выпусков новостей, заказал себе жрачки, выгреб из своего электронного почтового ящика мусор, скинул несколько сообщений на пейджер, обыграл в карты венгра, проиграл греку в виртуальные нарды, послал несколько открыток и электронных писем, скачал около пяти электронных текстов с одной виртуальной библиотеки, познакомился с новыми виртуальными телками, на нескольких знакомочных сайтах оставил свою суперменскую анкету, переспал с парочкой виртуальных малайских шлюх, заполнил за сегодня один из моих многочисленных электронных дневников, разослал несколько своих сиви, сходил в Лувр и Эрмитаж, получил извещение о перечислении на мой счет гонорара за отправленную четыре месяца назад в виртуальный журнал научную статью. Что же такое электронная цивилизация? Наверно это когда совершенно лень поднять со стула задницу, да это и не нужно. Все можно сделать не вставая с места.

Есть и другой аспект. Мобильная связь. С одной стороны - человеку совершенно не нужно куда-нибудь ходить, он может зарабатывать на жизнь, есть и развлекаться не отходя от компьютера. С другой стороны наблюдается тенденция оснащения человека мобильной атрибутикой. Мобильные: телефон, диктофон, аудио- и видео плейер, фотоаппарат, часы, видеокамера, телевизор, массажер, суп, соки, компьютер и т.д. Все свое ношу с собой. Не за горами тот день, когда человеку понадобятся мобильные: холодильник, микроволновая печь, стиральная машина, пылесос, ксерокс, ковер, кресло, диван, книжные и си-ди полки, дверь и т.п.

Странная тенденция, из которой с полной уверенностью можно вынести только одно: человек компьютеризируется. Мы живем на заре киборгизации. Все так и начинается. Если нам в силу каких-либо обстоятельств приходится отойти от компьютера, то мы всеми способами выискиваем возможность взять его с собой. А это значит, что человек электронного общества проецирует атмосферу своей комнаты, - ставшей для него самодостаточной средой существования, - вовне, на весь мир реальных вещей. Иначе нельзя. Человек и компьютер – единое целое.

До электронной революции жилище человека рассматривалось в качестве микроприроды, вобравшей в себя все многообразие личностных характеристик своего владельца. Сейчас же жилище стало Природой. И человек уже саму Природу рассматривает в качестве макроквартиры, а себя как рядового жильца, который по возможности должен быть как можно ближе к коммунальным аппаратам, излучающим автономный уют. Вся Природа в таком случае рассматривается как более или менее удачный фито-, аква- или космодизайн.

Экология – алхимия 3-его тысячелетия. Ведь в конечном итоге глобализуется не Природа, глобализуется Жилище.

Буквально недавно я видел как огромная группа гринписовцев сорвала лов какой-то редкой рыбы. Жалкие посудины бедствующих рыбаков не могли совладать с современными скоростными катерами “защитников природы”. Что наконец важнее - жизнь человека или жизнь какой-то там редкой рыбы? Неслучайно около 90% гринписовцев – обеспеченные янки, которым нужна какая-нибудь увлекательная игра. А ведь в данном случае это не просто игра – это игра с претензией на Защиту Природы. Конечно, гринпис можно увидеть с чрезвычайно “действенными” плакатами и прочей симуляционной атрибутикой около образовавшихся в океане разливов нефтепродуктов, за которые виновные фирмы и без того платят огромные штрафы.

Интересно, на что же рассчитывает человек, когда, буквально заебав Природу, вдруг начинает рассчитывать на ее благосклонное отношение к индустриализации.

e-dimensional. Version 2.0

Вербализация триптиха "Эмиль Петросян".

Три графы, как эквалайзеры текста. Или тьюринговская игра в имитацию. В одной из этих граф сидит автомат.

Тьюринг выдвинул в качестве критерия мышления для машины успех в “игре в имитацию”. Он полагал, что предложенное им испытание (тест) освобождено от всего внешнего, малосущественного, что успех в “имитации” означает способность к мышлению “в чистом виде”. Дело ведь не в том, человекоподобен невидимый партнер или нет, обладает ли он мелодичным голосом, - для него обязательно умение понимать язык и вести разговор, разумно отвечая на вопросы.

Первоначально Тьюринг задался вопросом определения пола. Так в одной из трех комнат сидела женщина, в другой – мужчина, а в третьей находился компьютер. Людям предстояло распознать как друг друга, так и машину.

Тьюринг дал формальное описание алгоритма универсальной машины, унаследовавшей его имя, еще в 30-х годах ХХ века. Он наверно и представить себе не мог, насколько человекоподобны в своей речи современные ЭВМ. Они способны имитировать даже творчество. При желании машину можно запрограммировать на обиду, месть, зависть и прочие сугубо человеческие качества. В настоящее время существует множество саморазвивающихся программ. Конечно, всего учесть невозможно, – и машины зависают. Они зависают точно так же, как и люди в незнакомой ситуации. Однако все способности машины - это всего лишь имитация. Жалкая имитация жизни. И как это ни печально, но даже в этом машины повторяют людей.

Живая природа, или биосфера, - это одновременно и взаимное сотрудничество и взаимное пожирание; это союз неотделимый от смертельной вражды, о чем свидетельствуют все исследованные экологические иерархии. Везде в биосфере, особенно в мире животных, мы видим гигантские “пирамиды”, на вершине которых господствуют громадные хищники, пожирающие меньших животных, которые в свою очередь жрут тех кто меньше, чем они. И только внизу, на самом дне биологического царства, действует вездесущий зеленый трансформатор, который превращает солнечную энергию в биохимическую и миллиардами своих невзрачных стебельков поддерживает материки жизни, преходящие, изменчивые в отдельных формах, но устойчивые, ибо они выживают как целое.

Я не верю клятвам или заверениям со ссылкой на так называемый гуманизм. Единственным оружием против одной технологии является другая технология. Сегодня человек знает о своих опасных наклонностях больше, чем знал сто лет назад, а еще через сто лет это знание станет еще более совершенным.

Человек создал машину по своему образу и подобию, точно так же, как и когда-то человека создал бог. Люди пережили богов, кто же переживет нас? Машина. Она ведь так совершенна – у нее нет эмоций (все эмоции, которым она обучена, - просто непростая программа, которую в любой момент можно изменить), она холодна и рассудительна, она не скована социальными императивами, она не пытается разобраться в смысле своей жизни или в истоках социального неравенства, у нее нет семьи или близких родственников, ради которых приходится день ото дня множить свои социальные роли, она не подвержена никакому психологическому воздействию (включая масс-медиа). А главное – она беспринципна: у нее нет интересов или убеждений, которые она бы могла отстаивать даже ценой своей жизни. Мы разрабатываем машинные языки, пытаясь все совершеннее говорить с машинами на их языке. Я уже не говорю о панлогизме неопозитивистов. Мы должны беречь наш язык. Ведь язык – это единственный и незаменимый механизм социального фотосинтеза, позволяющего нам черпать энергию в общечеловеческих идеалах.

Видимо, Маклюэн был прав, когда говорил о “водородной бомбе” книгопечатного станка Гутенберга и переходе от аудиовизуального к визуальному характеру нашего мышления. Ведь все на свете можно представить в качестве языка или речи. Речь можно только услышать. А язык можно только увидеть. Язык – это комикс, в котором мы все являемся персонажами. Конечно, существует и индивидуальный язык: все, что нас окружает просто залеплено инвентаризационными номерками нашего индивидуального языка. Время от времени мы проводим эту утомительную инвентаризацию – некоторых вещей всегда не хватает, другие морально или физически устарели, третьи просто появились каким-то загадочным образом. Человек жив до тех пор, пока жив его оригинальный язык. Язык – это бытие. Язык – это мышление. Язык – это сознание и самосознание. Язык – стартовая площадка корабля знания, устремленного в вечность.

В тот вечер я спал как убитый. И это было как если бы я спал во сне, в котором сплю и вижу сон как сплю, в котором вижу сон как сплю, в котором вижу сон как сплю и т.д.

В театре “Берлинер Ансамбль” Брехт создал свой “эпический театр” – посредством сложной техники (хоры, экран и т.д.) актер создавал дистанцию между собой и изображаемым им персоналом.

Комната, где жил Даниил Хармс, была обставлена более чем аскетически. Может быть поэтому внимание посетителя сразу же привлекал странный предмет, причудливо громоздящийся в углу. “Что это?!” – изумленно спрашивал посетитель. – “Машина”. – “А-а-а… откуда она у вас?”. “Собрал сам!” – не без гордости отвечал Хармс. - “Что же она делает?”. - “Ничего не делает”. – “Ммм… зачем же она?”. – “Да так, захотелось иметь дома какую-нибудь машину”.

How Emil puts his Petrosyan on. How Emil takes his Petrosyan off.

Кибература/ сетература/ этот гребаный литературный процесс смыслотворчества требует не только писателя, но и читателя/ как бы я хотел написать книга, которая читала бы саму себя/ мне приходится укладываться в формат киберписьма, в котором уже нет страниц/ одно сплошное лицо текста, которое настолько длинное, что хочется его непременно как-нибудь изуродовать/ текст – это отпечатки пальцев, оставленные писателем/ сегодня каждый может сделать свой сайт/ реальность переплюнула предсказание Уорхола и теперь каждый может быть известным до тех пор, пока есть желание обновлять или продолжать сайт/ эпоха знаменитостей/ но облегчает ли это условия жизни/ одиночество в современном электрогороде, где каждый мучается, будучи прибитым к своему компьютеру/ сегодня такое распятие можно увидеть практически в любой квартире/ и это не аскетизм/ это не гармония с природой/ так отшельник Генри Торо рассказывал, что чувствовал себя не более одиноким, чем солнце, одуванчик, шмель/ сегодня люди одиноки не потому, что разобщены с природой, а потому что разобщены с самими собой/ человек создает себя-для-других и этот образ ему больше не принадлежит/ социальный портрет человека – это призрак, который постоянно пугает его по ночам/ когда-нибудь техника достигнет такого совершенства, что человек сможет обойтись без самого себя.

Думаю, в каждом человеке комплексов намного больше, чем самого человека. Наверно поэтому мы пытаемся найти Человека в себе и Себя в людях. Мы ударяемся в поиски и уверяем себя, что нас не остановит ничего, потому что найдя Человека, мы найдем себя. Но вспомните, когда вы в последний раз видели Человека?

Летатлин. Парапетросян.

В “Картезианских размышлениях” Гуссерль утверждает, что даже в непосредственных аксиомах познания, таких как “Я мыслю, следовательно Я существую” Декарта, в действительности имеется по крайней мере два субъекта, два “Я”. Одно – это то, которое мыслит, “эмпирическое”, “конкретное” “Я”. Другое – то, которое как бы заставляет сказать “Я мыслю” или “Я воспринимаю мир”. Первое, эмпирическое “Я” само принадлежит миру, и по Гуссерлю, должно быть устранено из теоретического рассуждения. Тогда и произойдет “феноменологическая редукция”, совершится “эпохе”, а оставшееся “второе” “Я” послужит основой философского анализа.

Можно ли вербализовать огонь, озвучить картины Раушенберга, выточить из дерева музыку Шенберга? Можно ли высказать телефон, паспорт, водительские права.

Слова должны быть связаны с вещами. Вещь должна быть вещной, слово – словесным. В словосочетании “красный шарик” я никак не могу понять, как “красный” связывается с “шариком”. Шарик должен быть просто шариком, а красное – просто красным.

По ее голосу я понял, что у нее плоская задница.

Я захожу в книжный и читаю понравившуюся книжку по 15 минут в день. За неделю я таким макаром прочел всего Буковского, которого я все никак не могу купить. В последний день моей отчитки я вышел на улицу и в голове уже стучало созревшее стихотворение:

даунтаун/ жара/ я прохожу мимо вышедших на ланч искусственнолицых служак/ несколько жеваных неформалов трусливо жмущихся к стенам, по которым по-тараканьи шныряют разнообразные задницы/ мусорные баки растворенные в стаканах соседних кафе как сахарный песок/ сытые пожилые дамы с апельсиновым соком в лице и колышущимися на ветру и обмякшими после бассейна грудями/ молоденькие мамочки олицетворяющие парное молоко и делящиеся друг с другом в парках тайнами упаковки детей которые сидят тут же в своих колясках и напоминают пакетики с чипсами/ молодежь говорящая на языке шейпинг-клубов и соляриев/ папики всех мастей, но относящиеся к одному биологическому виду – “жирных ублюдков”/ школьницы взмыленные после дискотеки под футболками которых дорогое женское белье и многочисленные отпечатки конечностей баксопомрачительных папенькиных сынков/ шестнадцатиричные кондиционеры в промискуитетных офисах притягивающих все новых мух на клейкую ленту западной деловой обстановки/ косяки людей живущих в долгах как в аквариумах/ старухи торгующие бытовыми приборами свисающими со всех сторон елок их пальто/ завирусованные интернет-кафе запруженные иносранцами которых вежливо обслуживают стройненькие телочки с глазами ищущими джек-пот/ троллейбусы вкалываемые дрожащей рукой в вены вместе с остальным уличным шумом/ зевающие у обочины шалавы с кляксами постоянно собираемой и разбираемой складной мебели своего макияжа/ госчиновники заформалиненные в затемненных стеклах своих машин и умело орудующие своими законодательными и исполнительными руками в сочных мохнатках “наивных” практиканток/ дети выносящие из школы проблемы своих учителей/ стеклянные глаза возлюбленных занесенных в платежный баланс своих родителей/ поэты с флажками нагретых солнцем золотистых женских тел и воздушными шарами своих вымученных фантазий спешащие на дуэль с обществом/ летающие тарелки муниципальных учреждений.

Жан-Рене Эбер не начинал ни одного номера своего “Папаши Дюшена” без какого-нибудь ругательства вроде “черт побери” или еще похлеще. Эти забористые словечки ничего не значили, зато служили опознавательным знаком всей существовавшей тогда революционной ситуации. Что касается меня, то и я начал с “Е” и даже “е”, не говоря уже о “Е/е”. Е это, да е то. Мы конечно можем совершенно разно интерпретировать эти возникающие в тексте время от времени “е”. Но при всем разнообразии возможных смысловых оттенков, “е” продолжает оставаться буквой алфавита. Буквой, в которой слились иконические, индексальные и символические знаки Пирса. Буквы, которую можно попробовать на вкус и кормить из рук. Эта буква может расти с вами рядом. Вы можете ухаживать за ней, когда она заболеет и убить ее, когда начнет надоедать. Мы пользуемся буквами, чтобы не пользоваться словами. Будем считать, что оруэлловский новояз набирает обороты. Будем считать, что человеку стало легче понимать окружающих. Будем считать, что человек знает что делает. Будем считать, что человек состоялся. И вместо утопических контркультурных лозунгов Rock is not dead или Punk is not dead, может следует написать Man is not dead.

Я видел ее во сне. Это был электронный сон. Мы были с ней киборгами. И у меня в башке что-то постоянно замыкало. Потом меня разобрали, и за счет моих разобранных частей усовершенствовали ее модель.

Ни в коем случае не читайте этот роман. Все права на этот роман защищены. Если вы случайно открыли этот роман, и он в настоящее время лежит перед вами, скорее закройте его и спрячьте, а еще лучше уничтожьте в двухдневный срок. Ни под какой угрозой не одалживайте его кому бы то ни было. Все, что предлагается в данном романе запретно. Наработанная система реабилитации взломщиков засекреченной информации позволяет вам - пока еще есть время - переменить место жительства, фамилию, имя и членов семьи. Не мешкайте с принятием активных мер по устранению упомянутой оплошности, которая может стоить вам жизни. Теперь лично от меня. Первая чисто официальная часть данного романа лежит по эту сторону наших возможностей воспринимать текст. Однако, что касается остального, вынужден вас предупредить, что…

наша жизнь электронизируется. Электронная революция. Информационное общество. Мы вплотную подошли к созданию киборгов. Микрочипы уже вживляются в организм. Еще немного и мы перестанем чувствовать.

Эмоциональная смерть. Мы перестали различать реальности, в которых пребываем. Появились кибература, сетература, нэт-арт. Но резервы нашего противостояния подходят к концу. О каком противостоянии речь? О техницизации наших душ, о механизации эмоций, об имитации самостоятельной жизни, о самоопределении личности, о преодолении синдромов толпы, о спасении человека.

Каждый раз общаясь с каким-нибудь далеким от искусства, но активно познающим мир субъектом, - передо мной встает серьезная задача. Я стараюсь оправдаться за то, что я поэт. И в этой ситуации страшнее всего то, что – помимо того, что сам факт оправдывания перед кем бы то ни было уже сам по себе неприятен – я острее всех осознаю необходимость оправдания, хотя бы перед самим собой.

Никогда прежде художник не был таким незащищенным и бессильным перед лицом суровой социальной реальности, как сейчас. Если раньше (вплоть до 70-х гг. ХХ-го века) художники, несмотря на свою иногда и полуголодную жизнь, имели прямое воздействие на формирование социальной ответственности обывателя, то теперь такой возможности у художника нет. Он просто отключен от идеологической картины социума. Он аутсайдер, отнесенный социальным сознанием на периферию социального бытия. Если раньше высокое искусство было непродаваемо, то теперь оно раскупается мгновенно. И любой протест, предложенный с позиции интеллектуального художника, мгновенно приобретается и переваривается обществом, оставляющим все больше и больше навозных лепешек по дороге прогресса цивилизации. Никогда еще в истории человечества художников не покупали, как это делают сейчас. Теперь, когда из художника выжали весь яд, он может кусаться сколько ему заблагорассудится. Все довольны. Овцы целы, волки сыты. В данном случае художник ничем не отличается от всей остальной трудовой и квазипроизводительной массы – он или капиталист или наемный рабочий. Возникает серьезная угроза того, что специфики труда художника больше не существует. Ведь купленный художник – уже не художник. Таким образом, художник становится функционером античеловеческого аппарата социального управления. Жалкой пешкой в руках нечистых на руку игроков.

Но художник должен жить. Он – честь и совесть истории. Вместе с художником исчезнет и человек.

Некоторые люди, признающие и высоко оценивающие мое в каком-то смысле художественное творчество, все больше озабочены тем, что я все больше внимания акцентирую на политике. Меня упрекают в том, что у меня нет никакой политической программы и что все мои идеи абсурдны, нереальны и утопичны.

У меня и в самом деле нет политической программы. И я не хочу повторять ошибок леворадикального движения 60-70-х гг. ХХ века. Я не хочу и считаю крайне безнравственным заниматься политикой или хотя бы в какой-то мере принимать участие в политической игре. Дело в том, что принимая драконовские и совершенно бесчеловечные правила политической игры, человек принимает и одобряет всю пошлость буржуазной сущности современного общества, ориентированную только на стабильное приращение капитала и ничего более. Поэтому моя цель никак не связана с выработкой эффективной социально-политической программы. Меня это не волнует, этими вопросами заняты все. Модели идеального общества до сих пор не существует, и вряд ли она когда-нибудь появится. Моя цель – в создании теории, объясняющей роль художника в обществе/ задачи, стоящие перед ним/ и его социальную миссию. Такая теория мне необходима как воздух, так как в нынешних условиях, когда ангажемент художника определяется денежным выражением, - художник становится сутенером своего внутреннего мира.

Что такое художник? О нас отзываются как об инопланетянах – ОНИ ЖИВУТ СРЕДИ НАС. Но именно мы те самые люди, которые служат обществу гарантами активного существования гуманизма. Мы – носители вечных общечеловеческих ценностей. Мы – созревшие для общества без государства. Мы, которых невозможно отнести к определенной нации, классу, вероисповеданию. Мы – вымирающая раса последних людей.

По иронии судьбы я родился и живу в стране РА (Республика Армения). Ра – наиболее непонятный и, видимо, в силу этого наиболее известный из древнеегипетских богов. Имя Амон-Ра объединяло фиванского бога Амона и гелиопольского бога Ра. Такое слияние двух богов в одно божество было результатом религиозной спекуляции жрецов. Авторитет малоизвестного фиванского бога Амона неизмеримо возрастал благодаря объединению его с богом Ра. Такой опоместический прием сопровождался сближением в плане мифологии и культа. Вряд ли нужно пояснять, что синкретизм был серьезной брешью в стене, ограждающей политеизм от дальнейшего развития. Это был путь к осознанию, что все боги суть разные проявления одного божества. Иначе говоря, синкретизм медленно расчищал дорогу для появления монотеизма. Одной из форм синкретизма древний египтян также является объединение богов в триады, или троицы: бог-отец, богиня-мать и бог-сын. Это очень древнее и примитивное представление о божествах, связанное с распространением на них земных обычаев, но в истории египетской религии оно сыграло свою роль. Триадами богов в Египте были, например, фиванские Амон, Мут и Хонсу, мемфисские Пта, Сехмет и Нефертум, а также Осирис, Исида и Хор. Последняя троица, как это давно отмечено наукой, оказала влияние на христианскую иконографию: Исида с младенцем Хором на руках является прообразом христианской богородицы с младенцем Иисусом на руках. Божественное семейство символизирует, по сути дела, одно божество, воплощает одну идею. Так, в знаменитом лейденском гимне Амону содержатся следующие слова: “Трое суть все боги – Амон, Ра, Пта. Нет у них равных. Невидимый Амон есть Ра лицом и Пта телом”. Подобные примеры можно было бы умножить.

Если бы древнеегипетская тематика не была так задрочена современным искусством я может быть и накопал бы в ней новых жучков эзотерического сознания. Хотя, кто знает, может только обращение к кое-каким жреческим мотивам и сможет прояснить отдельные фрагменты картины существования современного человека. Разрабатывать этюд дело несложное. Тем более когда речь идет о произведении, пронизанном мыслями и чувствительностью невидимки. Почему этюд? С чего начинается это долгожданное знакомство с самим Невидимкой. С самим Повелителем дифракции. Ввиду ряда причин, о которых мне придется умолчать, невидимкой не рождаются, а становятся. Невидимка – такой же социальный статус людей, как статус письма. Нет причин избегать встречи с ним. Он присутствует там, где присутствовать нельзя. Он ищет то, без чего начинать искать бессмысленно. Что-то толкает человека на однообразные поступки, что-то выворачивает его после осознания своей недальновидности. Но где скрыто то, ради чего можно действовать. Я говорю о действии на практике. Не это ли отличает Невидимку от многих из нас? Я не вижу в практике продолжения теории. Я не вижу в теории зарождения практики. Сочетание оттенков – вот что происходит у меня в голове. Я мог бы это списать на эмоциональный настрой, сенсибильный пароксизм, сенсорный паралич, кинестезический коллапс. Но я всегда чувствовал, что ни один из упоминаемых аргументов не сможет меня сколько-нибудь вытолкнуть из глубин индивидуального отчаяния. Если мы и говорим о трансгрессии, то только в качестве метафоры. Обращаться к религии – дело пошлое. Настолько пошлое, что я удержусь от критики монотонной мелодраматической обертонности религиозных учений, пропитанных всем, чем угодно, кроме веры в человека. Мой пессимизм сложился под влиянием сильного оптимизма. Силы человека неистощимы. Ничто не заводит так в тупик, как осознание бесконечности. Растворив всю свою силу и энергию в социокультурном континууме, человек третьего тысячелетия покончит со всеми своими отличительными признаками. Техницизация и экзекуция в данном случае одни и те же слова. Вырваться на волю из неволи – еще не все. Мало кто усвоил, что воля никогда не была альтернативна неволе. Эти состояния не полярны. И именно здесь, когда перед человеком встает самая сложная серия гносеологических вопросов, появляется Невидимка, несущий всем радость самоупоения и тревогу самодостаточности. Ибо человек, заземливший свой взгляд в себе, автоматически выключается от подпитки социально-идеологическими консервантами. Ему нужно знать одно – “где”, и остальное возникнет само по себе. Блуждая по мегаполису, Невидимка часто задумывается о своей роли в окружающем его хаосе и, не находя сколько-нибудь вразумительного ответа, транспортирует свой аналитический опыт на созерцание модулирующей декольтированной блузки. В образовавшийся ментальный ступор пытается проникнуть еще не угасшая идеативная сила, но сознание отмирает, сознание выскальзывает, сознание теряется в щемящем многообразии интеллектуальных уловок. Доступ к истине прекращен. В однообразии проблемных вопросов можно винить или не винить, себя или других, всех вместе или каждого в отдельности, но, очевидно, корень проблем не так далек от нас, как можно было бы предположить до известных оговорок о значении преобразовательной роли человека в общем течении эволюционной практики планеты. Феномен Невидимки с позиций экзистенциального психоанализа вполне ясен и закономерен. Новые черты, приобретенные общественным сознанием с реализацией компьютерной революции, исказили культурный конкретный партикулярный облик. Лицо общества замерло в гримасе. На этот раз в гримасу сложены не лицевые мышцы обобщения пролетарского опыта, на этот раз в гримасу втянуты мы (так и тянет сказать “представители творческой интеллигенции”, - зато теперь вам еще лучше видно, что успело сделать со мной претворение тоталитарного фантазма постиндустриального общества), находящиеся в перманентной борьбе за обретение новых идеалов (так как лишить человека идеала вообще невозможно, это известно даже школьнику). Нет пути назад, перед нами сплошная колышущаяся бездна будущего. Человечество не выработало ни одной конструктивной программы преодоления монотонности опыта практической реализации. Время стоит за нами. Время разрешает нам творить большие и маленькие глупости. Но при одном условии – условии своей НЕВИДИМОСТИ. Разоблаченный и угасший энтузиазм одиночек перестает вставать перпендикуляром и фокусировать свое стремление на гниении государственно-политических институтов. Аутсайдеры теперь – это упорядоченный ток коммуникативных блоков, слаженная система идеологических установок, андеграунд университетских умонастроений. Невидимка пускается в бег с закрытыми глазами. Если это пустыня, то он ничего не теряет. Но если здесь кто-то есть, то он рискует погибнуть, в первую очередь, для себя самого, - так как для остальных он перестал существовать уже с момента обретения невидимости. Мысль кружила и, наконец, остановилась. Как тут не скажешь о рефлексии. Рефлексия – это процесс наслаивания вопросов на явление редукции бесконечности мира к конечности мыслительных способностей человека, моделируемых в шаткую конструкцию смысловых интерпретаций. День ото дня мы становимся все больше зависимы. Наша зависимость уже нисколько не условна. Мы зависим полностью, осознавая это или питаясь очередной социальной иллюзией; может ли что-нибудь помочь нам выбраться. Если бы мы знали, куда нам следует выбраться, то, возможно, вопрос реализуемости социоиндепенданса не стоял бы с такой очевидностью и невозможностью. Можно задать и другой, не менее актуальный вопрос. Неужели вопрос зависимости от общества стоит с такой необычайной остротой. Неужели все так плохо. Неужели, господин Петросян, все так непроходимо и необратимо. Перестаньте драматизировать ситуацию! Вот что я скажу вам, господа присяжные заседатели. Слушайте внимательно, ибо это говорю я, один из последних поэтов, один из последних философов, один из последних гуманистов уходящей эпохи. За всеми своими обыденными, постоянными и непрекращающимися заботами человек перестал требовать от жизни большего. Перестал ждать помощи. Стал надеяться на свои и только свои собственные силы. Ориентиром всей деятельности современного человека стало материальное благополучие, или даже гиперблагополучие. Область духовного становится придаточной, плоской, одномерной стороной человеческой действительности (так как человек в силу своей некоторой человечности все-таки не утратил потребности в духовном). Все богатство человеческих способностей вытекает в небольшую навозную жижу массовых интересов, массовых пристрастий, массовых вкусов. Во все времена были люди, готовые пожертвовать ради денег всем. Но сегодня как никогда стираются всякие классовые различия. Человек из низших слоев общества вполне может получить образование, вполне может устроиться на хорошооплачиваемую “умственную” работу, вполне может разобраться со своими текущими проблемами. В тех странах, в которых уровень экономики еще не достиг уровня, при котором все, о чем я говорю, не только возможность, но и необходимость, - это становится делом времени. “Не сегодня, так завтра”. Разве плохой девиз для разоблачение конформистских звучаний. Почему конформизм это плохо. Потому что это убивает личность, это убивает оригинальность и прогрессивность человеческого мышления. Там, где масса, там всегда грязь, там всегда автоматичность, там всегда стадность, там всегда тупик. Ни одно из современных революционных движений не является классовой борьбой. Борются за что угодно, кроме социального равноправия. Возможно, что это равноправие уже состоялось, и состоялось именно в той мере, в какой оно вообще способно состояться на этой планете. Или же вопрос все в той же пресловутой свободе секса. Получается нечто вроде “хочешь секса, готовься к войне”. Но общество накладывает запрет вовсе не на секс, а на необходимость секса. Если же допустим невозможное – и акценты сместятся с нравственного закона, на всеобщее осексвление, - то обществу придется выработать принципиально новый механизм своего дальнейшего развития. Сколько на это потребуется времени – неизвестно. И пойдет ли оно когда-нибудь на такой ответственный шаг. Ведь всю нашу историю мы учились ценить нравственные стороны жизни. Мы гипостазировали нравственность. Мы убаюкивали свое сознание новыми концептуальными байками о праведности. И теперь ab ovo. Почему заниматься сексом намного животнее, чем питаться или растить потомство. Или – если это и в самом деле так - что плохого в животном. Говорить об этом значит признать роль транссексии на всех интеллектуальных и вовсе не интеллектуальных уровнях. Поэтов никогда не любили. Люди не могут им простить то сверкающее умствование, с которым эти вечные изгои верят в неисчерпаемость оригинального (я не говорю о чувственном или рациональном). Аутсайдеры в новом понимании – люди-неведимки. Их никто не видит, а если и видят то пугаются, думают, что привиделось, пытаются уничтожить, нисколько не пытаются вникнуть, разобрать в этом самом сложном феномене современной антропологии. Когда мы говорим о невидимках, необходимо уточнить, что вопрос их политической активности амбивалентен. Они политично аполитичны и аполитично политичны. Единственная сфера функционирования современного общества, дающая легитимное освидетельствование власти – политика. Однако игра, в которую необходимо влиться, стремясь прорваться на общественную трибуну, требует принятия условий одной общей для всех власть предержащих и, в то же время, самой грязной из всего известного человеческому опыту игры – игры в политику. Политику продажных и подкупных (заметьте, какое одинаковое значение приобрели казалось бы полностью противоположные слова). Поэтому о революции здесь и сейчас говорить не приходится. Мы только можем подытожить некоторые замечания. Есть такой старый избитый лозунг “Анархия – мать порядка”. Лозунги подобного рода, эксплуатирующие некоторый смысловой эффект от парадоксальности мгновенного рекодирования фразы, не только не передают возмущения или, скажем, негодования, направленного против чего-то конкретно, - но и всячески убивают саму идею восстания, бунта, ультимативности, манифестации, саботирования, акционирования. Таким образом, революция, только-только научившись ходить, оказывается погребенной заживо. Как бы мы не крутили вокруг да около, мы неизбежно обречены на постановку старых революционных вопросов: “С чего начать?” “Кто виноват?” “Что делать?”. Ответы на эти вопросы следует искать на ощупь. Так как до сих пор не было выработано ни одного действенного рецепта, способного содействовать, разрушая только самое отжившее и созидая только самое передовое.

О чем может писать человек, оставшийся после работы в мрачном и мертвом офисе и наасилующий клавиатуру с целью извлечения из печатающегося сумбура какого-то высшего смысла; знания, не обремененного опытом; критики, игнорирующей всякие предрассудки, - традиционные и рациональные, врожденные и приобретенные, большие и маленькие, опасные и безобидные. Может ли он собраться с мыслями и ударить по цементной стене бесконечно цитируемых афоризмов, извлеченных из своего контекста и помещенных в пошлейшее окружение, не ведающее ни страдания, ни упрека, ни совета. И вот, будучи помещенным в толстожопую лысоту уборщиц и офисной мебели, я продолжаю увлекаться самобичеванием. Смертельный мазохизм, не потерять способность продавать себя. Не понимать, не видеть, не сметь, не претендовать. Смыкать все полезные и бесполезные установки с целью избежания негодования и прерывистый голос волнующийся как миллион грязных снежных комков получает предварительную окраску со сверхприбылей малочисленного населения ближайшего политехникума, где выжженные обременительные конструктивные посылки истощают парабеллум полезного знания и низвергают все ради получения сомнительного благоразумия и несовместимой с этим беспечности избранного путеизъявления. Умудриться загнать морщины в наждачную бумагу – какое нелепое откровение может нарушить чередующийся шаг за шагом немыслимый хоровод пополам. Несравненно, мы хотим спать где есть и есть где спать. В этом нет нам родственников и попутчиков. Каждый сам определяет свой релиз. Остается только уповать, жалобно прошамкивать полоумные слова в надежде, что хоть кто-нибудь услышит и не даст заглохнуть тому безобразию, которое принято воспринимать за содеянное. Пропустить рюмку водки, затем свернуться кремовой трубочкой. Я искал, я столько времени искал черт знает что, и оказалось, что это нашло меня гораздо раньше и вело по ложному следу.

Я собирался в гости к бабушке с дедушкой. Я взял с собой конфеты и прочие сласти, а также книжку “Неофрейдизм в поисках истины”, чтобы окончательно не сдохнуть у них от скуки и невыносимо громкого звука телевизора, который как воздух необходим бабушке по причине ее некоторой глухоты и того, что мы все никак не можем купить ей слуховой аппарат. Итак только я приоткрыл наружную дверь, как в образовавшуюся щель проскочила в дом уличная собака. Раньше я ее кормил, не знаю почему, просто помогал, чем мог. Но потом, когда она стала всюду бегать за мной и своим облезлым видом подрывать мою легенду утонченного интеллектуала, я послал ее на хрен. Некоторое время она еще приходила к нашей двери и даже засыпала у порога, но потом, когда я стал поливать водой наш поддверный коврик, который потом заледенел, - собака судя по всему перестала испытывать ко мне симпатию. На некоторое время собака совсем пропала. Я уже подумал, что она сдохла. Но она оказывается жива. Как я уже сказал, только я открыл дверь, как собака тут-как-тут – шмыг в дверь. Она не забежала в комнаты, а просто легла в прихожей. Я рассердился и стал на нее рычать и вообще издавать какие-то нечеловеческие звуки. Собака не шевелилась, совсем как дохлая. Но тут я увидел ее глаза. Потом прибежал мой брат и стал издавать еще более инопланетные звуки, пытаясь напугать собаку. А она и в самом деле была до смерти напугана. Но не шевелилась, словно твердо решила остаться, пока ее не прибьют. Потом прибежал мой отец. Он переплюнул нас всех по части уникальных по своей психологической окраске звуков. Мы стояли втроем над собакой, промерзшей как почва в районе вечной мерзлоты. Я не узнавал наши голоса, мы говорили как фашистские оккупанты. Некоторое время длилась такая экзистенциальная пауза, во время которой мы решали, как ее убить, чтобы не испачкать ковер. Наконец мой отец не выдержал и стал бить собаку ногами. Она завыла, но, прикрыв лапами морду, продолжала неподвижно лежать. Она и в самом деле решилась на самоубийство. Тогда я просунул под нее ногу и выпихнул за дверь, и она под наше грозное и чисто индейское улюлюкание затрусила вниз по лестнице. Прошло несколько дней и я забыл об этом инциденте. Однако пару дней назад, когда я вышел на остановку, чтобы поехать проститься с другом, уезжающем в Казахстан, - я увидел продолжение собачьей истории. На этот раз была совершенно другая собака. Итак, стоя на остановке, я некоторое время наблюдал эту “новую” собаку, кормящуюся с рук механиков из соседнего автосервиса. И вот, вдоволь наевшись, собака стала перебегать улицу, как вдруг из-за угла выехала машина и наехала на зазевавшуюся собаку. Собака стала душераздирающе скулить. Она скулила несколько минут, пока ее вой не заметили те самые механики, которые ее кормили. И вот я вижу механиков, подбегающих к истекающей кровью собаке, вот они забивают ее до смерти ногами, вот собака испускает последний жалобный вопль. Какая ужасная метаморфоза. За несколько минут собаку и накормили и убили те же самые люди. Я уже не говорю о том гондоне, который сбив собаку даже не остановился. Люди не знают и, наверно, никогда не знали, что такое милосердие. Если кого-то и “жалеют”, то только потому, что объект жалости является прекрасной иллюстрацией, живым подтверждением силы своего “спасителя”.

Среди всех нас есть люди, которые пизду на скаку остановят, в горячую жопу войдут.

Совсем недавно я встретил человека, который уверял меня, что занимается вопросами пиздогенеза. По специальности он археолог (или “пиздоархеолог”). Итак он будто бы нашел стоянку древнего пиздантропа, а также сенсационный скелет пизды, относящийся к мезозойской эре. Именно от него я впервые услышал – пиздопитек, пиздантроп, пиздоскоп и пр. Даже не знаю, что сказать. Потому что культы персонифицированных гениталий и в самом деле были и по сей день остаются довольно распространенными. Я даже слышал о некоем ритуале исповеди перед пиздой.

По-настоящему писать можно только когда настроение хреновее некуда. Я наконец получил стипендию, на которую собирался вылечить зуб. И вот я иду к стоматологическую клинику. Из свободных только молодая телка моего возраста, но полностью на понтах – иномарка и прочие причиндалы. Я сажусь к ней в кресло, прямо надо мной крошечный разноцветный плюшевый попугайчик с надписью “I love my dentist”, торчащей из клюва. Верхний шестой зуб. Она садится за мной (как на психоаналитическом сеансе) и кладет мою голову чуть ли не себе на колени. Шоу начинается. Укол, жужжание всевозможный стоматологических препаратов, еще укол, точечный кариес, придется удалять нерв, я зарываюсь головой поглубже в ее сиськи, мне страшно, звучит какая-то попсовая музыка, которую я воспринимаю как начисто задисторшененный блэк-метал, она говорит, что все нормально, делает временную пломбу и говорит что мне нужно зайти через день в то же время. Я выхожу из клиники с перекошенным от анестезии лицом. Мне еще нужно купить дискету, очень нужно. Я спускаюсь в подземку и говорю продавщице Ыыыыые ыыыысхету. Она отрывает глаза от кроссворда и жалостливо смотрит на меня. Какую? ТеДеКа. Она хочет положить дискету в целлофановый пакет, я выхватываю у нее дискету, плачу бабки и бегу на маршрутку. Судя по всему стоимость этих сучьих стоматологических услуг резко возрастет, придется снова клянчить у родителей. Я-то думал, что стрельну у них только на транспорт до следующей степухи, а вышло что “стрелять” у меня бля на лбу написано. Но лажа не приходит одна. В этот же вечер по телику я вижу ту самую, которая своей нелюбовью высосала из меня всю жизнь и, видимо, живет теперь за нас двоих. Она ведущая одной из телевизионных программ. Она маячит у меня перед глазами и с каждой секундой все динамичнее увеличивает вероятность моего самоубийства. Она на синем фоне. Как яркое солнце посреди чистого голубого неба. Что-то идет не так. Что-то не так. Я потерял ключи от самого себя.

Мне нужно снять фильм, мне непременно нужно снять фильм про парня, потихоньку сдыхающего от безответной любви. Хроника безумия. Когда краски лиц липнут к рукам и страх пожирает людей как огонь. Я вырастил ее рот в моем рту, но сейчас ее рот вырос, покинул гнездо и улетел в жаркие страны. И чтобы в этом фильме нигде не было видно этой самой бабы, предмета и страсти и почитания. А парень чтобы весь фильм был не в фокусе. И чтобы в течение всех последних 15 минут фильма были показаны ее глаза, крупным планом, глаза излучающие ту самую разновидность наиболее опасного запрещенного оружия, которым является “чужая” красота.

Я записал ее на видеокассету. Теперь иногда кручу ее перед сном. И во сне она приходит ко мне. Она обычно подходит ко мне и спрашивает типа: зачем ты меня снова вызвал. А я молчу и улыбаюсь. Она надевает на меня смирительную рубашку, обливает бензином и поджигает. Я стою перед ней и горю, я никуда не бегу, я не сопротивляюсь, а она мне все кричит: Говори! Говори! Говори! И я говорю: спасибо.

Лабиринты, по которым я скитаюсь большую половину своей жизни, продолжают множиться. Я не вижу лиц, только стены, стены.

Повторю еще раз, современное общество выполняет только три функции – покупает, растлевает и расстреливает. Поэтому я вовсе не Эмиль Петросян, я – леворадикальная экстремистская группировка под названием “Эмиль Петросян”.

Мои текущие координаты (f, i, n, n, e, g, a, n, s, w, a, k, e).

Мой десятилетний двоюродный брат рассказал мне интересную и довольно “правдивую” историю. По его рассказам, по соседству с ними живет мальчик, который побывал в животе у кита. Этот мальчик “нечаянно купался” и не заметил, как поблизости пил воду кит. Кит заглотнул мальчика и тому пришлось прожить у него в брюхе три дня (именно три – как в любом состоявшемся фольклоре). Потом мальчика вытащили (он, правда, не знает, как это случилось). После этого случая у мальчика на ногах по шесть пальцев. Я сказал своему брату, что такое невозможно, чтобы человек три дня жил в брюхе у кита. Тем более, что ближайший от нас кит может находиться не ближе чем в 10.000 км от нас. А брат сказал, что я не прав, поскольку факт, что у того мальчика стали расти шестые пальцы на ногах. Он считал это достаточно убедительным аргументом. Я вспоминаю себя в эти годы – я очень много врал, по поводу и без повода. Иной раз моя ложь раскрывалась, и тогда мои сверстники поднимали меня на смех. Я очень переживал, что мне не верят. Я старался придумать ложь поочевидней и поправдивей. Но чем больше я старался, тем нереальнее у меня получалось. Я мечтал, я очень хотел, чтобы мне всегда верили, и верили безоговорочно. Чтобы верили только мне. Чтобы только я мог решать, что правда, а что ложь. Мне нужна была прерогатива, мне нужна была монополизация истинности. Я хотел быть единственным и неповторимым жрецом культа Истины. Это было и остается необходимым условием моего существования.

Когда я сказал, что мне нужны подобные истории для моего файла (мой братишка еще не знает, что такое роман), то он пообещал мне запоминать каждую услышанную странную историю. Потом он попросил меня показать “мой файл”. Я ему показал свой роман. Он посмотрел и сказал: “Как много букв”. А потом добавил – “Да ты настоящий вундеркинд”.

Культ супергероев. Superman, Spiderman, Batman… Почему люди так нуждаются в Сверхчеловеке? Массовое сознание перекладывает груз поддержания справедливости в обществе на плечи незаурядных одиночек. Комиксы позволяют поверить в реальность Сверхчеловека, в социальную весомость силы его поступков. Герои не могут пребывать в социальной невесомости. Герои должны питать легенды о уникальности и ценности каждой разумной жизни, поскольку несмотря на совсем человеческую уязвимость супергероев, они готовы пожертвовать собой ради любого четвертьразумного сопляка. Герои не рефлексируют по поводу этичности своих поступков. Все просто: клин клином вышибают. Супергерой одинаково жесток как к впервые провинившимся, так и систематически злотворствующим личностям. Однако жесткая позиция в отношении преступников не мешает ему проявлять поистине сентиментальные чувства к потерпевшим. Итак, каждый человек рискует как быть спасенным супергероем, так и оказаться наказанным им. Прекрасная своей вульгарностью иллюстрация стремления масс к социальному гомеостазису ценой отказа от своих не совсем благодушных желаний. Образ супергероев активно эксплуатируется всеми, кроме самих супергероев. Если бога нет, то есть супергерой. Причем он способен синхронизировать во времени свою общечеловеческую миссию. У героев не должно быть никаких личных дел, кроме дел тех, кто попал в беду. Но несмотря ни на что образ супергероя очень близок мне. Я и в самом деле довольно часто оказывался в ситуации пресловутого Кларка Кента, застенчивого репортера одной из многочисленных вшивых газетенок. Я брожу по улицам, фиксируя каждую возможную опасность, а затем мчусь домой, сбрасываю одежду и… вот я появляюсь в дверях, в моих глазах стальная отвага. Я сажусь за компьютер и с этого момента Я – Супермен. С этого начинается моя миссия. В этом мой ответ попавшему в беду человечеству.

В финале фильма “Спайдермен” главный герой отказывает своей возлюбленной во взаимности. Я удивлен – разрушены все каноны голливудского фильма. И вот Спайдермен поясняет свою позицию: У меня огромная сила, которую я должен направить на служение человечеству и борьбу с несправедливостью. Больше всего на свете я хотел бы остаться с ней. Но я не могу этого сделать: большая сила требует большой ответственности.

Нео в “Матрице”. Когда я начинал писать этот роман, то даже не подумал, что мое название практически дублирует имя героя этого нашумевшего голливудского фильма “Матрица” с Кеану Ривз. Может, я бессознательно желал назвать так свой роман, поскольку еще до выхода “Матрицы” у меня была схожая с фильмом концепция общества будущего. Но меня опередили, и я был на них очень зол. Потому что даже представить себе не мог, что можно обосрать такое интересное начало и так боевизировать/ вульгаризировать/ примитизировать концепцию борца за дезомбифицированное общество. Невероятно, но факт – современная цивилизация не что иное, как Матрица. Может, поэтому “Матрица” и имела такой эффект, ведь практически все увидели в ней модель современного общества, где деперсонифицированная энергия масс питает всемирную матрицу, поддерживающую какой-то “высший” порядок. Нельзя сказать, что в таком обществе нет места человеку, наоборот – сколько угодно, только он живет виртуальной жизнью/ жизнью, вынесенной на периферию существования/ жизнью-фасадом, за которым скрывается жесткая и бесчеловечная эксплуатация совершенно всех жизненных сил.

Таким образом, “Матрица” сослужила мне добрую службу. И поскольку у меня уже имелись кое-какие записи, которые было жаль забрасывать и которые назывались “Дневники неоавангардиста” и которые потом были сокращены до “Дневников Нео” а потом до “Нео”. Это было очень удобно поскольку сюда можно было тогда приплести и неоантропов и неоарктику и неоимпрессионизм и неокантианство и наоклассицизм и неоколониализм и неолит (типа самиздата) и неологизм и неомарксизм и неонацизм и неоплатонизм и неопозитивизм и неореализм и неофрейдизм. А потом я решил немного литературизировать и постиндустриализировать роман разбив его на три части – и он стал называться “3D NEO”.

Где-то в районе 17-ти часов мне позвонили. Кому-то пришла в голову сенсационная мысль – поставить одну из моих пьес. Мы договорились встретиться, чтобы обговорить детали постановки. На следующий день мы встретились. Это был невысокий заросший богемный парень с правильными чертами лица и цветастым шарфом. Через несколько минут разговора все сразу стало ясно: это была скорее шпионская встреча инопланетян на вражеской территории. Точно такая же, как и мои ежемесячные встречи с Гарри, с которым я обмениваюсь появившимися у меня за месяц новыми дефицитными дисками и кассетами с записью самой сумасбродной музыки на свете. Мы обмениваемся информацией, которую собираем по крупицам. Информацией, от которой зависит вся будущая судьба передового человечества. Информацией, которая может нас выдать. Никто в целом свете не знает, кто мы. Мы работаем в подполье.

Итак парень оказался режиссером авангардной труппы, специализирующейся на перформансах, акциях, хэппенингах и прочих формах нонконформистского театра. А так как мои пьесы, которые мог прочесть Ву (так его звали) на моем сайте, написаны в классической манере театра абсурда, то я засомневался в заинтересованности Ву серьезно заняться моей пьесой. Потом, правда, я понял, что речь идет либо о невербальной интерпретации пьесы, либо о еще одной “встрече на Эльбе”. Мы говорили около двух часов, в течение которых в нашу беседу были затолканы практически все известные левые философы и деятели исскуства. Мы жарко обсуждали каждую новую деталь, всплывшую в разговоре, и тем не менее не пропускали взглядом ни одной проходившей мимо юбки. Удивительно, как оценочные замечания по поводу какой-либо части скрывшегося на наших глазах жопотела органично вплетались в серьезнейший разговор о судьбах себя в искусстве и искусства в нас. Потом он рассказал свою историю. Как он отдал искусству все, и теперь он ничто. Он рассказывал практически обо мне. У нас было много общего. Наверно в искусстве все несчастные эпизоды похожи друг на друга, а все счастливые - счастливы по-своему.

Ведь абсолютная свобода в искусстве, как одном из частных видов деятельности, неизбежно входит в противоречие с постоянным состоянием несвободы в обществе в целом.

Кругом одни бинарные засранцы.

Истинная поэзия должна быть подобна пощечине. Она должна набивать своему читателю морду. И вообще поэзия должна быть такой, чтобы после ее прочтения читатель превратился в оборотня.

У нее между ног тысячи, миллионы дышащих вагин. Они расположены одна возле другой. У нее между ног соты, в которых 24/7 трудятся жужжащие пчелы моих желаний.

В транспорте я снова присосался взглядом к 12-летней теннисистке. Но не тут-то было. Она оказывается вампир посильней моего. И вместо того, чтобы это я закачал из нее свежую энергию, она высосала из меня последние остатки моих жизненных сил. В ее взгляде была какая-то наглая жалость. Это была симпатичная, но дрянная девчонка. Мы были вампирами, и мы знали об этом, и вместо того, чтобы поискать какую-нибудь другую жертву, мы вцепились взглядами друг в друга. Ведь только вампиры знают, что на свете никого, кроме вампиров.

После интернет-кафе, из которого я разослал целую кучу сомнительных сообщений, я вышел на дождливую и грязную мартовскую улицу. В магазине поблизости мне попалась новая книга Буковского, из которой мне очень понравилось стихотворение про очень добросовестного мистера Уолтера (или Уильяма), который всегда живет по правилам, а в выходные любит устраивать приемы, на которых попивает мартини и смеется, пока в ванной какой-нибудь малец очень добросовестно выебывает его жену.

Чем было человечество несколько тысяч лет тому назад и чем оно будет по истечении нескольких миллионов лет – все можно отыскать в современном обществе.

Обычно я сплю по 16 часов в сутки. Таким образом, на бодрствование у меня остается всего по 8 часов. Получается так, что я выхожу в явь как на работу.

Слова заселены голосами. Это целые острова жизни, разбросанные по всей поверхности бескрайнего океана нашей речи. Например, в данном романе использованы не столько слова, сколько образы людей постоянно их произносящих. И тут Слово предстает перед читателем в качестве живых мишеней виртуальных стрелялок, в которых рано или поздно игроку суждено погибнуть.

Но очень редко какой читатель погибает на поле Слова героем.

Одно время я был довольно сильно увлечен криптографией. Я бы и сейчас продолжил заниматься ею, если бы у меня было хоть немного свободного времени. Ноя обязательно вернусь к этой новой и захватывающей матдисциплине. И вот ночью мне приснилось, что я пишу роман, использую шифр Цезаря. Ключом в шифрах типа шифра Цезаря является величина сдвига шифртекста относительно букв открытого текста. В алфавите любого естественного языка буквы следуют друг за другом в определенном порядке. Это дает возможность присвоить каждой букве алфавита свой порядковый номер. Допустим, все 33 буквы (обычно шифром Цезаря шифруют 30 русских букв: без йо, и краткого и твердого знака) русского алфавита расположены по кругу. Таким образом, за последней буквой алфавита следует его первая буква. Пусть смещением букв в шифре будет условлено считать +3. Тогда буква “А” будет записана в виде буквы “Г” и т.п. А мое имя – АПЛОЭ ТЗХУСФВР. Не очень складно, ну да ладно. Итак, если смещением окажется + или - 33, то текст в зашифрованном виде повторит себя и будет повторять себя всякий раз при смещении кратном 33. Таким образом, данный роман зашифрован шифром Цезаря бесчисленное количество раз. И все шифровки совпали как друг с другом, так и с первоначальным текстом. Может, это и в самом деле не случайность?

Шизоиды 21-го века.

Больше всего поэтоидов характеризуют следующие особенности: аутентичная оторванность от внешнего, реального мира, отсутствие внутреннего единства и последовательности во всей сумме психики и причудливая парадоксальность эмоциональной жизни о поведения. Они обычно импонируют, как люди странные и непонятные, от которых не знаешь, чего ждать.

Их эмоциональная жизнь вообще имеет очень сложное строение; аффективные ряды протекают у них не по наиболее обычным и естественным путям, а должны преодолевать целый ряд внутренних противодействий, причем самые простые душевные движения, вступая в чрезвычайно запутанные и причудливые ассоциативные сочетания со следами прежних переживаний, могут подвергаться совершенно непонятным на первый взгляд извращениям. Благодаря этому поэтоид, будучи отчужден от действительности, а то же время находится в постоянном и непримиримом внутреннем конфликте с самим собой. Может быть это и служит причиной того, что непрерывно накапливающееся от времени до времени находит себе исход в совершенно неожиданных аффективных разрядах. Сквозь туман таких схем поэтоид обычно и смотрит на действительность. Последняя скорее подставляет ему иллюстрации для уже готовых выводов, чем материал для их построения. То, что не соответствует его представлениям о ней, он вообще игнорирует. Несогласие с очевидностью редко смущает поэтоида, и он без всякого смущения называет черное белым, если только этого будут требовать его схемы. Для него типична фраза Гегеля, сказанная в ответ на указание несоответствия некоторых его теорий с действительностью: “Тем хуже для действительности”.

Социальное значение отдельных групп поэтоидов чрезвычайно разнообразно. Так называемые чудаки и оригиналы – люди большей частью безобидные, хотя и малополезные. Таковы некоторые ученые, выбравшие себе какую-нибудь узкую специальность и ничего не хотящие знать кроме нее/ таково большинство коллекционеров таковы/ также и субъекты, обращающие на себя внимание странной одеждой/ изобретающие особые, часто чрезвычайно своеобразные диеты/ ходящие босиком и т.д. Некоторых представителей этой последней группы , может быть, правильнее относить к параноическим личностям. К поэтоидам также принадлежат бродяги, которые выбрали этот образ жизни из неумения и нежелания втиснуть свою оригинальную и с трудом выдерживающую подчинение личность в узкие рамки упорядоченной культурной жизни.

В большинстве романов Роб-Грийе у персонажей нет имен. Они просто люди, такие же предметы, как шкаф, стул или велосипед. А все его сюжеты сводятся к тому, чего не произошло.

Где. Где я, черт возьми? Я уже ничего не понимаю. Шу говорил, что все мы (люди) никогда принципиально не понимали Времени. Пространство понимали, а время – нет. И предельное наше представление о времени пространственно. (Время – одно из измерений пространства; линия – вот основа нашего понимания). Чувствую: неверно! Время имеет особую, непространственную природу и нуждается в иной, непространственной основополагающей модели. Возможно, верно понять Время удастся иным существам (не людям) с непространственной организацией мышления.

Время стекает по крышам и глазам/ время разбивается как дорогая ваза/ время эволюционирует как обезьяны/ время заметает свои следы как серийный убийца/ время чешется как укус ядовитого животного/ время это камикадзе готовый рискнуть даже ради одного человека/ время съедается как эскимо/ время это наши истории терпящие крушение посреди океана/ время это след дикаря робинзоновского острова/ время это умирающий Дон-Кихот/ время строит себе алиби/ время катится как клубок шерстяной нити в сказках про Алису/ время в жизни каждого играет роль хрустальной туфельки/ время прячется в постелях и руках/ время исчисляется в натуральных и комплексных числах/ время это шлюшки гремящие на весь универ/ время это акваланг/ время используется в телевизионных передачах и рукопашных боях/ время раскрывается как парашют/ время сметается с нечистых тарелок/ время подкрашивает губы и подводит глаза/ время живет в столах и стульях, такси и метро, унитазах и радиомагнитолах, находках и потерях/ время заканчивается как банка с вареньем/ время выпивается как настойка валерианы/ время списывается как заготовленный ответ на решающем экзамене/ время вычитает и складывает, умножает и делит/ время спит в кинотеатрах и на студенческих лужайках/ время это Невидимка, который вечно следит за нами и которого мы в конце убиваем/ время это то что шумит вокруг нас/ время гонится и отворачивается/ время соглашается и отказывает/ время это материализованный страх/ время это симпотные бинарные официантки проливающие на нас кофе/ время отсекается как голова революционера/ время отскакивает как маленький пинг-понговый шарик/ время спасает и губит/ время омывает разноцветные морские ракушки/ время работает в офисах и на заводах/ время увольняет и принимает на работу/ время повторяет наши слова вместе с попугайчиками в клетках, плавает вместе с рыбками в аквариуме, лает вместе с собакой возле двери и мурлычет вместе с кошкой на кухне/ время предоставляет возможность любить и и не любить, знать и не знать/ время дает ответы на радио- и телевикторины/ время бывает красным, белым, зеленым, оранжевым, плоским, колючим, мягким, живучим, жидким, жутким, прозрачным, светлым, важным.

Я читал немало советов, составленных в разное время разными людьми с целью научить других жить, думать, разговаривать, смеяться. Читал с напряженным вниманием и благоговением, сознавая, насколько они неверны. Наверно поэтому я жил до сих пор как жилось и пользовался только тем, что было действительно позарез необходимо в данный момент.

Что нам мешает быть счастливыми. Почему мы постоянно спрашиваем себя, а все ли у нас нормально. Я бы хотел комфорта. Мне жизненно необходим комфорт. Я должен быть уверен, что моя жизнь не прошла даром. Писать о жизни – уже не жить. Дети покупают в школьных столовых булочки/ студенты прогуливают лекции и списывают на экзаменах/ профессора целуются со своими дипломницами и дрочат в туалетных кабинках/ белые и синие воротнички впопыхах перебегают улицы/ домохозяйки смотрят телесериалы о домохозяйках, спящих с волосатыми детинами в униформе, которые представляют интересы коммунальных служб/ совсем молоденькие няньки сосут члены отцам своих подопечных/ разносчики пицц и прочей еды для ленивцев производят сложные логарифмические вычисления над чаевыми, раздавая при этом памятки о своих фирмах и недоверчиво улыбаясь/ работники госслужб продолжают брать часть взяток в виде хорошеньких секретарш/ абитуриенты корпят над задачниками, запершись в своих комнатушках и делают вид, что не слышат приглушенного звука порнофильмов, просматриваемых родителями/ военные и прочие милитаристы пропадают в саунах с девицами, нанятыми на барыши с последнего призыва, призванного обеспечить боеспособность армии/ солдаты погибают в боях и на военных учениях, правда, по вечерам они могут потискать местных девиц, обложивших своими взмокшими изголодавшимися грудями и влагалищами стены и деревья военчасти/ раненные, погруженные в бред, отчаянно шевелят обрубками своих конечностей, как придавленные тараканы/ начинающая совместную жизнь молодая семья пробует наладить интенсивность оргазма и взаимоуничтожить “новых” родственников/ старые девы и необеспеченные холостяки рыщут в поисках “клубнички”/ интеллектуалы совокупляются в книгохранилищах с вежливыми и отутюженными очкастыми библиотекаршами. А я пишу, просто пишу о жизни.

Вероятно, жизнь людей очень тесно переплетена с жизнью мух.

Но многие люди даже не подозревают о жизни. Жизнь может существовать для них в качестве телевизионных ток-шоу или в виде слухов и передряг на службе. Ведь если ругаются, значит замечают. Если обсуждают, значит заинтересованы. Жизнь превращается в обыкновенный целлофановый или бумажный пакет, который служит лишь для того, чтобы дотащить приобретенные продукты до пункта назначения. Ведь тревога появляется именно в тото момент, когда кажется, что жизнь состоялась. Все прекрасно знают, что это эпифеномен, артефакт, сбой в программе.

Не знаю, почему все происходит с точностью до наоборот. Мы встаем рано утром, лениво волочась к туалету, чтобы проссаться и вернуть себе ощущение реальности. Мы встаем рано утром с глазами, полными надежды и головами, забитыми отчаянием. Что для нас необходимей всего. Почему мы так мало знаем о себе.

Но несмотря ни на что я оптимист. Я уверен, что когда-нибудь все изменится в нашу пользу. Чудо займет свое достойное место в жизни. И тогда кто-нибудь обязательно вспомнит об одной из книг на полке или о файле в компьютере, в которых продолжает жить грустный солнечный мир Эмиля Петросяна.