Ceiling N or floor N. Navigation and guidance.

n-dimensional. Version 1.0

При исследовании иерархии неустойчивостей в самоорганизующихся системах Генрих Хакен обратил внимание на тот факт, что в экспериментах, проведенных на эмбрионах, клетка из центральной части тела после пересадки в головной отдел развилась в глаз. Развитие как загадка.
На начальных этапах ознакомления с предметами, мы не знаем, чем они станут для нас через некоторое время. Перед нами целое множество возможных решений. Сейчас мы даже не подозреваем, что стул, на котором мы сидим, излучает сценарии. Сейчас мы даже не подозреваем, что наше отражение в зеркале - наш единственный друг.

Однажды в школе учительница показала ребятам простую круглую чашку и предложила нарисовать ее.
Сидящий впереди мальчик долго смотрел на чашку и, наконец, поднял руку.
Он был маленького роста и поэтому казался младше всех других.
-Можно, я нарисую не чашку, а то, чего я никогда не видел? – спросил он.
-Что же ты хочешь нарисовать? – удивилась учительница.
-Дерево эвкалипт, - сказал мальчик задумчиво.
-Нарисуй, - согласилась учительница.
Мальчик некоторое время молчал и смотрел перед собой.
Потом опять поднял руку.
-Можно я нарисую то, что видели только некоторые? – спросил он.
-Объясни, пожалуйста, что это такое, - сказала учительница с интересом.
-Синяя птица, - сказал мальчик очень серьезно.
-Пожалуйста, рисуй синюю птицу, если тебе так хочется.
Весь класс старательно скрипел карандашами. Но мальчик, спустя какой-то срок, снова поднял руку.
-Я хотел бы нарисовать то, чего никто никогда не видел, - сказал он тихо. -Можно?
-Например?
-Мамонта, когда он просыпается, - сказал мальчик виновато.
-Мамонта? – переспросила учительница, внимательно глядя на него.
-Мамонта, - вздохнул мальчик.
-Ну что ж, - сказала учительница. – В конце концов, можно и мамонта.
Урок закончился, весь класс отдал учительнице тетради, где была старательно нарисована круглая чашка с ручкой. Только перед the мальчиком лежал чистый лист бумаги.
Мальчик хотел нарисовать эвкалипт, синюю птицу, просыпающегося мамонта и не нарисовал ничего.
Но весь урок он видел их, видел огромное красное дерево с голубой тенью, стаи попугайчиков, которые клевали его цветы, волшебную птицу счастья, видел мамонта, медленно выходящего на луг, поросший гигантскими цветущими яркими травами.
Он видел их, восхищался ими, стремился их нарисовать, но его маленькие пальцы были слабей, чем его воображение, его мечта: лист бумаги остался чистым.
Мальчик не выполнил задания. Учительница была вправе поставить двойку. Но она не сделала этого…
Она угадала в мальчике поэта.

Все движется, все изменяется. Любовь – это жизнь в жизни. Вы вступаете в нее новорожденным и покидаете ее стариком. В ней свои системы отсчета, свои законы, свои пространство и время. Любовь – это Черная Дыра человечества. Еще вчера я заново открывал для себя человечество. Я слушал людей и у меня возникало такое чувство, будто я стал понимать язык зверей и птиц. Мы все просто звери, которым снится, что они люди. День-деньской мы бродим по технотронным джунглям в поисках подпитывающей наши инстинкты новой жертвы. Мы рискуем быть съеденными. Мы боимся попасть в один из расставленных повсюду капканов. Мы отчаянно деремся за место под солнцем, постоянно оглядываясь по сторонам и передавая ощущение тревоги нашим детям. Мы пытаемся вслушаться в наше сердце, измаранное счетами и обманутыми мечтами. Мы бежим. От двери к двери, от окна к окну, от стола к столу, от человека к человеку, от света к свету. Я все никак не могу привыкнуть к этому. Словно вселенная остановилась – остановились все природные и общественные процессы, остановились люди, остановились птицы, остановились цвета. Словно цвета перестали существовать сами по себе. Словно цвета стали приложением к каждой вновь увиденной вещи. Словно все цвета стали стоить денег, которых у меня никогда не будет. Иногда, когда я все же вылезаю из своей квартирки, я вижу новых людей, покупающих в супермаркете фрукты и молочные продукты, которые в тот же вечер будут принесены в жертву семейному богу очага и телевизионному богу власти. Я держу в руках батон хлеба и мятую денежку, которую я сейчас всучу продавщице. Она дает мне сдачу. Я не пересчитав беру сдачу и бережно кладу в карман. Через полчаса я уже подъезжаю к дому. Я выхожу из автобуса и плачу денежкой из моей сдачи. Меня обсчитали, да еще сунули пару рваных банкнот. Теперь я могу немного расслабиться – телевизор и телефон молчат, интернетовский лимит исчерпан, воспаленные глаза растворяются в стакане чая, как эфиралган UPSA, долька свежего желтого лимона, красные пятна перед глазами, влажный зеленый асфальт на улице.

Я рисую ее где придется. Я еще помню ее смех. Мы были чем-то очень похожи – у меня было прогрессирующее размножение личности, а у нее – раздвоение пизды. Я старался оставаться реалистом, но она мне не оставила ни одного шанса. Все течет, все изменяется. С каждым днем она удаляется все дальше и дальше, превращаясь в точку, как:
-муха на нагретом солнцем стекле;
-микроскопическое пятно на самом заметном месте одежды;
-соринка в утренней чашке кофе;
-слезка на щечке проснувшегося ребенка;
-родинка на пышущей здоровьем и материнством груди;
-проколотая мочка над тем самым местом, где ушко переходит в щечку;
-фрагмент записи сигнала SOS. Все течет, все изменяется.

В тот день солнце проникло в мой дом, как вор. Я проснулся почти полностью выжатым из своих снов в собственную постель. Мне снова приснилась она, и на этот раз вместо одежды она носила размазанное по всему телу подсолнечное масло. А я сидел в колодце с пистолетом в руках и дрожал от холода. Сверху на меня смотрели люди, много людей, и у них были одинаковые лица. Они показывали на меня пальцами и загораживали мне солнце. Я падал вниз.

Первой идеей было бежать. Впрочем это случается со мной практически каждое утро. Паника. Я понял – пора писать книгу. На этот раз книга должна быть всем одновременно – и комиксом, и монографией, и гороскопом, и статьей, и руководством по эксплуатации, и самоучителем, и календарем, и сказкой, и доносом, и проездным билетом, и политической картой, и инженерным чертежом, и сборником анекдотов, и приглашением на несуществующее мероприятие, и компьютерной программой, и планом эвакуации, и справочником по предоставлению первой помощи, и схемой электроприбора, и киносценарием, и икебаной, и космическим посланием, и приемом карате, и графиком выполнения работ, и ритуальным заклинанием, и туристическим маршрутом, и диджейским сетом, и инструкцией по катапультированию, и проведением реставрационных работ, и исповедью бога перед человеком.

В самом начале по традиции несколько литературных па. Я по своей натуре всегда ориентирован на диалог. Любой мой монолог по своей сути диалогичен. Любой мой монолог суть признак размножения различных форм моего сознания. Это попытка заменить обычного собеседника на идеального/ на собеседника, полностью растворимого в интенциональных особенностях моего Я. Поэтому моя речь настолько эгоцентрична. Впервые о феномене эгоцентричности речи заговорил Жан Пиаже. Он заметил, что ребенок наряду с социализированным общением, то есть направленным на конкретного собеседника (речь для других), очень часто говорит сам с собой, ни к кому не обращаясь (речь для себя). В данном случае эта, названная Пиаже эгоцентрической, речь – признак незрелости детского мышления, она не приносит никакой пользы, лишь сопровождая (как аккомпанемент), другие действия ребенка, а потому она обречена на отмирание в процессе взросления. Моя речь и в самом деле аккомпанемент моих действий.

И наверно именно в силу эгоцентричности моей речи центральными персонажами моих работ всегда выступают не люди, а мысли. Таким образом, книги – просто модели, с которых я пишу литературную картину. В одних моделях мне нравится одно, в других другое. Моя книга всегда является собирательным образом актуальных и, очевидно, знакомых мне на данном этапе моего развития, книг. Это как писать картины с картин. Это как совершенно зеркальные залы, в которых теряется не только ощущение реальности пространства, но и сама необходимость в наличии данной реальности.

Как-то раз на фоне моих очередных пространных размышлений вслух, Карл рассказал мне о том, что написал стихотворение “Нацист”, основным лейтмотивом которого являлась фраза “Я нацист по национальности артист”. По правде говоря, до этого, обсуждая роль артистов в современном обществе, я всегда придавал им статус единственной на данный момент революционной силы. Диктатура артистизма по аналогии с диктатурой пролетариата уже в некоторой степени наводила меня на идею о существовании и прогрессе образа художника-фашиста. Не говоря уже о Барте, который еще в середине прошлого века высказывался о фашизме языка. Некоторое время я и в самом деле находился под некоторым эффектом от этой заманчивой идеи, я даже собирался переиначить на новый, уже “артистический” лад гитлеровскую “Mein Kampf”. Однако потом, поразмыслив над возможным исходом человеческой цивилизации в случае победы фашистов, а также будучи убежденным гуманистом и в некотором роде пацифистом, - я отказался от фашистски ориентированной трактовки артистической исключительности. Образ артиста для меня скорее всего стал складываться в какой-то религиозной развернутости. Артист как мессия/ как спаситель человечества/ как гарант духовного прогресса/ как бог, который жертвует собой ради человечества.

Я часто пользуюсь готовыми формой и содержанием. Они для меня лишь средство, которое может привести к реализации цели. Я оперирую ими, как естественно-научными процедурами, стремящимися к раскрытию объективных законов. Я отношусь к ним как к строгим математическим теоремам, в аксиоматике которых мне предстоит разобраться. Ready made. Если кто-то считает это бессовестным, - ради бога. Интертекстуальность - это не легитимный плагиат, а новая форма мышления; это синтетическое мышление, построенное на конфликте тезисов и антитезисов, примеров и контрпримеров, знания и эмоций.
Поэтому если мне понравится какая-либо готовая форма, я обязательно ее выкраду и изнасилую.

Так в данном романе каждая графа представляет собой достаточно автономный текст, не сводимый к какой-либо сумме этих трех граф. Я попробовал написать партитуру, если угодно – построить аксонометрическую проекцию текста вдоль трех основных осей – языка, стиля, письма.

Данный роман всецело кибературный и имитирует типичный игральный автомат в казино. Как я не пытался пригнать количество строк в трех представленных измерениях, не получилось. Поэтому вместо романа с визуально простым n^3 количеством строк у меня получилось m*n*k строк. Это роман-игра с единственным правилом: побеждаешь лишь в том случае, если считаешь, что победил.

Данный текст можно читать, как по графам, так и пренебрегая границами граф. Это текст в защиту реди-мейда. Например, банка консервированного супа "Кэмпбел", выставленная в свое время Уорхолом, может быть выставленая также и мной. В таком случае, вне всякой зависимости, та ли это самая банка, которую выставлял Уорхол, произведение приписывается и мне. И если дадаисты и поп-артисты делали из продуктов массового потребления произведения искусства, то я делаю произведение искусства из произведения искусства, успевшего стать продуктом массового потребления. В результате получается метапроизведение, позволяющее вдохнуть в произведения новую жизнь. Метапроизведение - это дифференцирование произведенческих функций с целью нахождения экстремумов. Это новое произведение, построенное из произведений; это велосипед, построенный из велосипедов; это дом, построенный из домов; это портрет, нарисованный из портретов; это слово, написанное из слов.

Это служит генеральной магистрали моего романа – запечатлеть процесс творчества. И показать это творчество как во всей своей красоте и одухотворенности, так и во всей своей неприглядности и этической девиации.
Авторское алиби.
Где вы писали в пятницу вечером?
Кто-нибудь может это подтвердить?
Как долго вы писали?


Теперь, когда мое алиби в какой-то степени надежно, я могу подумать о планировании других преступлений. Ведь, в конечном итоге, Роман – всего лишь маска, которую надевает Автор, чтобы жестоко и цинично изнасиловать Читателя.

У Достоевского все преступления говорили на одном языке: за преступление ради Идеи человек должен платить так же, как и за преступления без нее. Однако, не секрет, что Идея привносит в преступление новое качество. Идея делает преступление не только ярким, но и логичным. Мы тут даже можем заговорить об этике преступлений. Скорее, преступление – страх, перенацеленный вовне.

Кстати о страхе. Наконец она написала мне ответ. “Спасибо, это было очень мило с твоей стороны. Я думала, ты про меня уже совсем забыл… но ты даже вспомнил о моем Дне (рождения – Э.П.)… Признаться, я тронута {Я вообще девушшшшшшшка немного тронутая}. Кстати, мне еще не удалось прочитать твой подарок (с этим компом что-то не так). Кстати, с личной жизнью у меня и вправду все сложилось неплохо – в день моего рождения состоялась еще и помолвка. Я не хочу, чтобы мы так расстались. НЕ ХОЧУ! Придумай что-нибудь!!! Что бы ты ни решил, я все равно буду вспоминать тебя, и мое сердце будет наполняться теплотой, и я буду знать, что где-то на земле у меня есть Друг, которого я очень люблю”. А надо сказать, что в тот день, когда я получил это волшебное послание, меня с ног до головы загрузили в универе. Это было связано как с предварительной защитой диссертации, так и с экзаменационными билетами по дисциплине, которую я преподаю. И я находился в состоянии героев тарковского “Сталкера”. Этот момент в фильме, когда Сталкер, Писатель и Профессор едут на дрезине в Зону. Черно-белая съемка, ни одного произнесенного слова, только ракурсы задумчивых лиц со спины да шум колес: чу-чу чучу чу-чу чучу чу-чу чучу. Это эпизод длится около минут 10-15. Кстати подобный момент есть и в его же “Солярисе”. Только там череда модерновых туннелей. Словом, я до этого мессиджа около часа безмолвно сидел у своего научрука и только менял ракурсы. Это состояние продлилось вплоть до того, как я увидел в мониторе заветное письмо. Все вдруг стало цветным и стук колес прекратился. Я наконец проник в Зону.

Я долго сидел и думал, что бы написать в ответ. Я всегда ассоциировал ее со своей матерью. Она такая же женственная, как и моя мать. И у нее такие же дорогие мне глаза. А ее теперь уже мужа зовут точно так же, как и моего отца. Поэтому первым, что мне пришло в голову на “Придумай что-нибудь!” было “Почему бы вам не усыновить меня?”. Но подумав еще немного я все же написал письмо, выдержанное в строгом дипломатическом стиле. Я пообещал ей быть другом, братом, кумом, сватом – кем угодно. И наконец вычеркнул ее из списка.

Что же происходит с людьми, которых я вычеркиваю из списка, то есть с людьми, с которыми я перестал общаться. Они для меня мертвы. Поэтому в какой-то степени расцениваю ее письмо как предсмертную записку.

Иногда я встречаю этих людей, но они для меня как призраки. Их не существует, мне кажется, что они просто мне являются. Я их боюсь. Я их очень боюсь. Они острее всего напоминают мне о смерти.

5, 4, 3, 2, 1

n-dimensional boundary/ где тут можно провести границу/ например я начинаю данный Неопознанный Литературный Объект в обстановке крайней напряженности и обостренности всех моих чувств/ рядом со мной лежит маленький черный блокнотик, куда я записываю всякую всячину/ и телевизор, который работает так громко и прямо под ухом, как рокот отбойного молотка/ мы теперь все в одной комнате/ отопления нет и остальные комнаты просто необжиты/ наши смотрят телевизор и пьют чай/ обратный отсчет/ я начинаю/ но что мне делать с границей, какой-то непонятной эн-мерной границей/ стеной встающей между мной и окружающими всякий раз кка – это я хотел написать “как” – как я начинаю писать/ я словно пропадаю во времени, выпадаю из социального контекста, без которого, впрочем, меня и невозможно представить/ вчера, я стал об этом думать еще вчера, когда впервые задумался о необходимости данного романа/ я думал о границе/ я словно пограничник, готовый ценой собственной жизни отстаивать границу, даже не представляя, что она ограничивает/ да я слушал doors/ я ощущал в себе ту силу рок’н’ролла, которая способна смести перед собой все/ я сидел в абсолютной темноте и думал о том что так и не смог записать ни одного альбома/ что наши записи, которые хранятся у К. и которые позволяют мне услышать наконец себя, в таком ужасной состоянии, что и представить невозможно/ я понимал, что скоро день рождения девушки, которую я люблю/ я понимал, что между нами есть какая-то невидимая граница, не позволяющая нам пробиться друг к другу/ все мы просто маленькие рыбки, изолированные от всего и вся маленькими аквариумами наших квартир/ мы видим друг друга, но не слышим/ видим друг друга, но не ощущаем/ видим друг друга, но не знаем/ за стеклом/ по Ясперсу, суть бытия открывается только в пограничной ситуации/ я сидел, обхватив голову руками и слушал голос Моррисона/ я не слушал их около трех-четырех лет/ не знаю, что на меня вдруг нашло/ яя достал ручку и записал в тот самый блокнот, который лежит передо мной/ я записал стихотворения, навеянные поэзией рок’н’ролла / пауза плей стоп перемотка назад стоп перемотка вперед стоп плей/ мы сползаем/ мы сползаем с дорогих нам лиц/ мы сползаем с уличных знаков/ мы сползаем с наших отражений в зеркале/ мы сползаем с утренних чашек чая/ мы сползаем со стрелок часов/ мы сползаем с пауз недосказанных слов/ мы сползаем со случайных детских улыбок/ мы сползаем с фотоальбомов наших старых друзей/ мы сползаем с рассказанных анекдотов/ мы сползаем с новых ласковых рук/ мы сползаем с наших имен/ мы сползаем с нужных и ненужных вещей/ мы сползаем с отпечатков наших пальцев и следов наших ног/ мы сползаем с номеров телефонов, квартир и домов/ мы сползаем с дверей и окон/ мы сползаем с задроченных видеофильмов/ мы сползаем с телепередач и рекламных роликов/ мы сползаем с каждого нового шанса/ мы сползаем и сползаем/ нас все больше и больше
n-dimensional bundle/ расслоение начинается/ сначала ждешь что-то в комплексе/ потом по частям/ а потом начинаешь ждать нового ожидания
n-dimensional cell/ что дает начало живому/ что заставляет меня видеть маленькую оранжевую божью коровку солнца, ползущую по ее теплой коже/ ее лицо пульсирует/ она пульсар/ с ее глаз начнется мое возрождение
n-dimensional circuit/ цикл циклон мотоцикл энциклопедия/ цикличность цивилизаций/ циклиническая смерть/ циклоун/ цикляп/ циклетка/ циклимакс/ циклаустрофобия/ циклассика/ мотоциклитор
n-dimensional codistribution/ вероятность того что это вероятно/ распределение как игра воображения/ у моего смеха нормальное распределение/ в отношении ее трусиков действует неравенство Чебышева/ все просто/ за вероятностью скрывается закономерность/ а за закономерностью вероятность/ закон и хаос/ закон больших жоп/ наведи же наконец порядок в своей жизнеограмме/ пиздетективный роман
n-dimensional complex/ уже давно ни для кого не секрет, что комплексы бывают многомерными/ например комплекс по поводу комплексования перед своим комплексом/ метакомплексы/ паракомплексы/ парнокомплексы/ парнокопытательное животное/ комплексикон
n-dimensional cone/ конус света, направляемый в лицо/ фонарь или фары/ глаза или слова/ мы прячемся от света/ свет отнимает у нас чудовищ, с которыми мы делимся в темноте/ что касается фонарей или фар, то все ясно/ но что касается глаз или слов, то/ глаза это факелы, с помощью которых поддерживается и через которые передается вечный огонь любви/ мы можем зажечь свои глаза только от других глаз/ и вот мы стоим с зажженными факелами наших глаз, готовые к Варфоломеевской ночи/ со словами же все сложней/ они скорее похожи на эллинского воина, во всю мочь бежавшего из Марафона в Афины, чтобы передать важную весть и умершего сразу после сообщения/ слова это просто тюбики с масляной краской смысла из которых мы выдавливаем различные настроения/ слова это продолжение нашего языка.
n-dimensional face/ грани сознания/ лица, которые заставляют нас молчать или говорить/ лица одноразовые и многоразовые/ лица-Shuttle / лица со скидкой и с наценкой / лица как пестрые ярлычки к новым шмоткам/ лица как глухая стена взглядов/ лица как замурованное самосознание/ лица как свидетельство существования еще одной цивилизации/ лица как точка отсчета
n-dimensional generator/ когда-то в начальных курсах универа я слушал Van der Graaf Generator/ тогда мне очень нравилась поэзия Питера Хэммила/ мне нравилось в ней то, что она выстраданна/ но потом, когда сила его страданий исчерпала себя, я решил сделать страдание не лейтмотивом, а измерением своей поэзии/ страдание как космос, как мир, как экзистенция/ я не говорю о нытье – я говорю о чувствительности, я говорю о странном комфорте дискомфорта и дискомфорте комфорта/ я говорю о диалектике, как в плане диалектического материализма, так и негативной диалектики/ я говорю о торжестве воображения, в котором самая сильная и искренняя радость отдает печалью/ жизнь причиняет боль/ но причиняет боль не тем, что она полна страданий/ жизнь причиняет боль тем, что слишком податлива воображению, которое по своей сути иллюзорно/ жизнь поэта – вечная борьба за свое воображение/ для всех действует жесткий дарвиновский закон борьбы за существование/ и это было бы не так печально, если не то, что бытие определяет сознание/ культ красоты – начало хождений по мукам/ поэты – особая раса людей/ это маркузианские люди новой чувствительности/ это соль человечества.
n-dimensional geometry/ геометрия как наука изучающая привлекательность форм/ квадрат ее жопы равен сумме квадратов ее ног/ нам нужно увидеть время/ мы должны знать его геометрическую форму/ время пространственно/ время – просто кляксы в тексте Роршаха/ время похоже на человека, ищущего свое отражение/ время стирает границы/ на время и женщин мы можем проводить сколько угодно перпендиэякуляров/ бесконечный поиск мерила/ измерения во сне и наяву/ что такое округлость без пи/ разве глаза любимого человека не отличный пример неэвклидовой геометрии/ мы ищем основания/ нам нужна метаматематика нашей жизни/ мы не знаем на чем построить свою жизнь/ все слишком шатко/ грань между отношениями людей очень тонка/ позитивное и негативное отношения могут разделять доли секунды/ каждый человек – это тонкий лед, на который нам приходится выходить, чтобы наловить из проруби общения что-нибудь попитательней/ мы понимаем что в любой момент рискуем провалиться под лед прямо на дно человеческого неприятия/ поэтому нам нужно распределить свой вес по как можно большей поверхности/ нам нужно ослабить давление/ нам нужно дышать/ нам нужно жить
n-dimensional group/ группы людей, сшитые между собой как лоскуты кожаной куртки/ стада людей, перемещающихся в пору засухи к новым водоемам/ людям нужны места/ интересные и неинтересные люди/ существует известный парадокс: допустим, что, вопреки общему убеждению, неинтересные люди все-таки есть. Соберем их мысленно вместе и выберем из них самого маленького по росту, или самого большого по росту, или какого-то другого “самого”. На этого человека интересно было бы посмотреть, так что мы напрасно его включили в число “неинтересных”. Исключив его, мы опять найдем среди оставшихся “самого” в том же самом смысле и т.д. И все это до тех пор, пока не останется только один человек, которого не с кем уже будет сравнивать. Но именно этим он и интересен! В итоге мы приходим к выводу, что неинтересных людей нет. А началось рассуждение с того, что такие люди существуют/ общественные миры множатся, как амебы/ взаимопроникаемость и взаимозаменяемость миров/ в течение дня мы сотни раз переключаемся с одного мира на другой и десятки раз нам приходится включаться в несколько миров сразу/ в такой ситуации наше поведение сложно объяснить – что бы мы ни делали в каком-нибудь конкретном мире мы стараемся вести себя адекватно также по отношению к другим мирам, в которых в данный момент пребываем/ поэтому нам кажется, что мы непоследовательны/ поэтому нам кажется, что мы непостоянны/ дело в том, что зачастую в разных синхронных мирах нас сопровождают те же образы людей, которые в зависимости от мира могут меняться вплоть до своей полной противоположности/ например, когда я познакомился с ней, мне одновременно казалось, что я высвобождаю ее из лап дракона/ поэтому когда она со мной заговорила, у меня возникло такое ощущение что я только что окончательно прибил Кащея – иначе она просто не могла со мной спокойно говорить/ что бы я ни делал, я герой
n-dimensional integration/ глобализация и антиглобализм/ я и за то и за другое/ я не признаю никакой расы, кроме расы Поэтов/ не признаю никакой национальности, кроме нации Поэтов/ не признаю никакого генеалогического древа, кроме древа возникновения Поэтов/ ВСЯ ВЛАСТЬ ПОЭТАМ!/ для меня нет никакого менталитета, кроме менталитета Поэта/ You may say I’m a dreamer, But I’m not the only one, I hope some day You will join us, And the world will be as one
n-dimensional interval/ давайте разобьем интервалы/ ведь интервалы существуют не только между людьми и предметами, но так же и между двумя нашими глазами/ видят ли они одно/ дают ли они целостную картину/ это скорее похоже на катодную трубку/ глаза всегда противоположно заряжены/ что-то притягивается к одному глазу, что-то к другому/ что-то выпадает в осадок и это мы совсем не видим/ слышит ли одно ухо то же что и другое/ наша правая рука не ведает, что творит левая/ наше левое полушарие не ведает, что творит правое/ наши улыбки не ведают, что творят наши губы
n-dimensional measure/ мне не хотелось бы всегда жить с чувством того, что я что-то всегда измеряю/ подобно ренессансовских художникам я ищу идеальные пропорции/ но я ищу не те античные совершенные пропорции, которые невозможно возжелать/ я ищу пропорции, вызывающие идеальное возжелание/ свет и тень на ее лице сменяются как приливы и отливы/ я ощущаю себя Кантом, открывшим зависимость приливного трения от Луны/ ведь она всегда символизировала для меня Луну/ как только ночь - появлялась она, ия смотрел на нее и не мог оторваться/ я следил за ее фазами/ я наблюдал ее затмение/ как только она – я превращался в оборотня/ того самого китайского оборотня, который помня себя лишь в человеческом облике и даже не подозревая что является оборотнем, лишь раз отразившись в зеркале, разоблачается им и умирает
n-dimensional object/ когда видишь объект, никогда нельзя сдерживать себя/ надо делать с ним то, что считаешь необходимым/ объекты наши верные друзья/ но сначала их нужно приручить/ их нужно прикармливать/ за ними нужно присматривать, их нужно оберегать/ и лишь потом можно расслабиться и не работать, устраивая уличные бои и натравливая их друг на друга/ ведь на свете столько бродячих беспризорных объектов, которые готовы на что угодно, лишь бы о них заботились
n-dimensional plane/ БГ неплого описал такие плоскости: мы стояли на плоскости с переменным углом отражения/ наблюдая закон, приводящий пейзажи в движение/ повторяя слова, лишенные всякого смысла/ но без напряжения/ без напряжения/ во времена советского зазеркалья люди жили как насекомые под стеклом/ этими коробочками обменивались, ими гордились/ сегодня ничего не изменилось/ коммунизм лишил людей свободы, но он также предоставил им возможность быть гуманными/ буржуазное “бегство от свободы” держится на тотальном стимулировании конкуренции/ коммунистическое же “бегство” опиралось на интересы одного Человека, ответственного за всех Людей/ великие стройки и массовые истребления/ золото партии/ это была эпоха фараонов/ пирамида Хеопса-Ленина/ мое детство пришлось на упадок и конец Новой Династии
n-dimensional religion/
n-dimensional snake/ когда мне было около 15 лет я написал поэму о змеях/ эти змеи были линиями/ такими змеями были полны улицы и дома, озера и леса/ я словно шел по пустыне, кишащей видимыми и невидимыми змеями/ и когда я смотрел на себя, то видел, что тоже состою из змей/ этим змеям нет начала и конца/ что же нам с ними делать/ змеелиния окружности Земли/ змей, обвивший и сковавший своими кольцами меридианов Землю/ ride the snake!
n-dimensional tree/ мне это напоминает графы/ вовсе не техника свободных ассоциаций/ деревья – это связь между Человеком и Природой/ деревья – это телефонные кабинки, напрямую связанные с Природой/ это горячая линия/ это телефон доверия/ это 911
n-dimensional vector/ так куда же направить свои усилия/ так много всего, что может ни о чем не напоминать/ где мы остановились/ что мы сделали не так/ кисти рук даны человеку для того, чтобы он мог носить часы и компас/ время и пространство/ мы снова на старте

Первое что приходит на ум – зафреймованный из словаря блок слов на Н, особенно – первая составная часть сложных слов, соответствующая по значению слову “новый”. ИЛИ недосказанные – не очень, НЕ ОТКРЫВАЙ!, неоткуда. А может просто выхваченные из фразы – я сейчас не одна, ладно только не обманывай меня больше, кроме пачки сигарет возле трупа ничего не обнаружено, это так неоднозначно и т.д. и т.п.

Скорее это объединенный роман. Я измыслил три непохожих друг на друга романа. Первый назывался “N”, второй “Е”, а третий “О”. Сейчас, в процессе их материализации, приходится эти уже довольно целостно сложившиеся романы объединять, поскольку, как все же оказалось, первый в отрыве от второго и тем более третьего не представляет собой ничего особо вразумительного, но это конечно не значит что не представляет из себя чего-то цельного.

N-мерное измерение. Нео. Новые времена, новые имена, новые веяния, новые причуды, новое утреннее солнце, новый мир, новые мы, новые они, все новое. Мы так стремимся наткнуться на что-то новое, мы ждем это новое. Новое в нас и мы в новом. О новом трудно узнать много нового. Новое просто ново, как Новый год или новоселье. Новые краски. Краски, перебегающие от одного предмета к другому под прицелом смысла. Игра, наполненная чувством. Странно все это. Буквально сегодня днем все было еще старым, но уже вечер и это новый вечер и день новый и лица новые и мысли новые и смысл всему этому обновился.

Солнце рождается заново. Мы стоим в тени с темным стеклышком в руках и прищурясь смотрим на предметы. Солнце вливается в природу и в нас. Мы заполняемся жизнью. Это наша заправка. Вчера все настолько осточертело, что я пинал свою комнату в стены. Я слышал каждое когда-либо записанное мной слово. Я видел каждый когда-либо зажженный мной взгляд. Мысли – это как пчелы, ежедневно отправляющиеся в поисках нектара и спешащие с ценным грузом обратно в улей мозга. Это что-то летающее шершавое и полосатое. Это нечто, способное пожертвовать своей жизнью, чтобы ужалить. Рука в записных книжках. Я поливаю свои записные книжки каждое утро и они растут не по дням а по часам. Время – это такой предмет, знаменующий собой переход к новой грани. Сегодня временем стало несколько вещей, среди которых наиболее странным было созерцание ее влажной биологической чувственности.

Demand & Supply Equilibrium.

Просто удивительно, как города напоминают зоопарки. Люди, размещенные в одно-, двух-, трех- и более секционные клетки квартир. Это особые виды зоопарков. Это такие зоопарки, в которых не люди смотрят на зверей, а звери смотрят на людей. Некоторые из нас по совместительству работают в цирках. Некоторые давно гладиаторствуют на крупнейших аренах мира. Рабы всегда выбирают рабов – такова специфика власти. Все как всегда.

В прошлом году в Мариенбадене я услышал от своего собеседника бамбара рассказ о судьбе его брата. В нем, в частности, содержалось упоминание о превращении брата в обезьяну и о смерти его в таком обличье от рук амазонок. Возможность мистификации исключается.

Улицы наших городов просто кишат первобытными охотниками. Мне часто кажется, что я просто этнограф, попавший в неизвестное и чудом сохранившее свою первобытную уникальность племя. Я собираю материал для своих исследований, не имея ни малейшей возможности проникнуться их бытом и традициями. Я хожу за всеми и записываю мифы, легенды, предания. Часами детально описываю ритуалы. Но между нами все та же раздвигающаяся пропасть. Отца одной утащили драконы, несколько тысяч лун назад на племя напали людоеды-великаны, чудовища, вампиры. Все это то, что я вижу и слышу ежедневно по новостям. Мы не пошли дальше первобытнообщинного строя. Ничего не изменилось, ничего, кроме одного: племя сократилось до одного человека, каждый современный человек – это ходячее племя, со своим тотемом, шаманом, старейшинами, охотниками, женщинами, детьми и скотом. И если первобытные люди вводили в свой быт элементы разделения труда, то сегодняшний человек объединил все необходимые для своей жизни человеческие способности в самом себе.

Их много. Они ищут гармонии с природой. И если я встану у них на пути, они зарежут и меня. Мясники, все запружено мясниками, которые даже сон умудряются разделать, как тушу. Наступило время убийц.

Видимо с чего-то надо начинать.
Вначале еще в школе мне нравились ножки, я обращал внимание только на ножки, я путал девчонок по лицам, но всегда узнавал по ногам. Потом мне стала нравиться задница. И я стал смотреть только на задницы, я изучал все возможные и невозможные формы. И если по городу ходила какая-нибудь симпатичная попка, то как правило я лунатически шел за ней следом. Наконец наступил третий период – сиськи. После моей последней любви, которая несмотря на свой юный возраст отличается довольно солидным размером груди, - я стал смотреть только на сисец. Ведь женская грудь – первый признак материнства, а ее носительница – потенциальная мать, это наполненность жизнью часть которой можно передать новому существу, это сила женственности, это сигнал к поистине детскому оцепенению. Иными словами, я перечислил три парадигмы – ножки, попка, сиськи (глядишь, когда-нибудь дойду и до лица). И каждый раз это было как переворот в мышлении, как научные революции Т. Куна, как наступление новой эры. Эры милосердия.

Кто-нибудь пробовал съесть все слова на Н, особенно если у вас первая группа крови? По пачке сигарет можно определить, каких людей обкуривает сигарета. Опять ничего не обнаружено, это понятно – выхваченные фразы, они редко приходятся в пору тем, кто редко приходит. Обманывать нужно просто - молча. Когда я открываю дверь, мне важно открыть ее, а не попасть куда-нибудь конкретно.

Конкретно, вчера. С самого утра мне испортил настроение К, сказав, что книги, которые я попросил его взять для меня из американского университета, уже просрочились и придется платить штраф. Ни хуя себе. Вот уж и в самом деле – фигня, никогда еще мне не приходилось платить штраф за книги. В последнее время я все чаще ощущаю, что это книги должны платить мне штраф. Тем не менее я собрался и поехал В библиотеку. К сказал, что если будет светлая молодая девка, то она бабки не возьмет, а если темная старая перделка или зрелая баба с мешками под глазами, то штраф придется заплатить. ОК – решил я. Обычно мне везет, если конечно не считать тех случаев, когда мне совсем не везет или везет, но совсем не мне. Итак я вхожу в здание АмУна. В дверях меня останавливает какой-то приземистый рыб. он требует у меня пропуск. Я сказал, что здесь не учусь и иду в библиотеку, он попросил предъявить пропуск в библиотеку, - что за гребаные танцы! – я сказал, что еще только иду записываться. Он сказал ну ладно и попросил оставить запись в журнале входящих и выходящих млекопитающих. Было четыре графы – Ф.И.О., место следования, время входа и выхода. Я написал, что следую в “toilet”. А потом спросил рыба, мол что за дела у вас с этими входами-выходами. Рыб же подозрительно посмотрел на меня и сказал, что американы боятся арабских террористов. Под исламиста я никак не хлял, но под террориста… под террориста может быть. Потом я зашел в библиотеку. На мое счастье мой визит пришелся на смену той старой птицы и той с мешками, насчет встречи с которыми меня уже предостерегли. Но что делать, пришлось сдать им. Заплатил штраф, на меня как-то озабоченно посмотрели типа не мог раньше сдать. Я вышел из этого вертепа капиталистического разврата и направился к другому не менее притягательному вертепу. Я шел в НИИ. Через пару месяцев мне здесь защищаться. И было солнце, и был снег еще свежий глубокий чистый снег переливался в его лучах. Было тепло. Я проходил мимо общаги, где в основном обитали цветные. И тут такой сюр – в паре десятков метров от меня по заваленным белым-пребелым снегом рельсам шли три негра. Они шли медленно и тщательно изучая снег у себя под ногами. Три агнца небесных в негативе. Снежная зима в Нигерии. Некоторое время они еще находились в фокусе. Если что-то оказывается в фокусе, то фокус необходимо как можно скорее разоблачить. Я закончил свои дела и пошел на остановку. Мимо остановки проехало несколько скотобойных грузовиков с млекопитающими в солдатской форме. А рядом со мной стоял мужик, у которого кисть дергалась точь-в-точь, как у Тома Хэнкса в “Спасая рядового Райена”. Я оказался на передовой. И вокруг меня грохотали плотно спрессованные изнутри маршрутные такси, разрывающиеся осколками, говорящими человеческим языком. Такова уже наша архетипика, таковы уж мы - чуть заслышим, что молвят человеческим языком, как тут же готовы загадать желание.

Я замыслил этот роман как бесконечную эстафету субъектов. Например, если в романе – “дверь открылась, солнце выглянуло из-за туч, часы не работают” – то дверь, солнце, часы и все остальное – это я. Я просто скольжу по субъектам чередующихся предложений, перехватывая по пути все возникающие в романе предикаты. Я губка для смыслов. Это могло оказаться бредом. А поскольку я не знал, как озаглавить бред, то я забредил заглавием. Формотворчество ради чего-то более сложного и необходимого. Нам нужно знать. Нам нужно непременно знать места, где нас любят. Город – это сплошное письмо из иероглифов человеческих ошибок. Объединив несколько из них, мы можем смоделировать новые ошибки, но объединив все, мы получим город, являющийся одной сплошной ошибкой. Алфавит непоправимых и неизгладимых ошибок.

Что. Что заставляет меня ходить, слушать, дышать, мыслить, любить. Экзистенциализм называли философией страха и отчаяния. Страх – это просто функция от опыта, но с отчаянием дело обстоит посложней. Отчаяние – вымирание мировоззрения. А с мировоззрением как известно шутки плохи. Отчаявшийся человек ищет причины своих бед в себе. И такой поиск может стоить ему жизни. Самое страшное в этом то, что человек, копаясь в себе, может найти себя мертвым или оказаться заживо погребенным и стать ходячей могилой самого себя. Но это также дает возможность выкопать свой еще живой внутренний мир, вдохнуть жизнь в свое вымирающее Я. Человеку не следует забывать, что он всегда находится в шаге от своего превращение в цветущее с виду яблоко, которое на самом деле почти до самой кожуры изъедено червем конформизма и потому пусто.

Слово. Просто товарная форма. Мы производим мысли, мы торгуем мыслями, мы рекламируем мысли. Мы можем обменять крупную словесную купюру на купюры помельче. Существует котировка слов, инфляция слов, девальвация слов, баланс слов, отрицательное или положительное сальдо слов. Я просто маклер на бирже слов. Но многие слова до сих пор не втянуты в производственный процесс. Эффективность слов зависит от их количества обращений и их скорости. Таинственность товарной формы вероятнее всего состоит в том, что она является зеркалом, которое отражает людям показной характер их труда, направленного на овеществление качеств, присущих им от природы.

Когда я говорю, я разделяюсь на говорящего и слушающего. Я одновременно и восхищаюсь собой и хочу себя прикончить. Мне хочется вставить слово в свою же собственную речь. Мне хочется развалить эту речь. Мне хочется противодействовать себе, но что-то заставляет меня подавлять самого себя. Кто бы со мной ни говорил, я всего лишь делаю вид, что понимаю. На самом деле, идет синхронный перевод на язык моего мира. И этот переведенный текст я не могу соотнести в своем мире ни с чем. Поэтому мне приходится составлять новые референции и вводить их в свое измерение. Тем самым я ужасно захламляю свой мир, но иначе я перестану понимать людей. Я просто окажусь в сумрачном лесу. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что данный перевод нетранзитивен, но я не могу иначе. Это как приговор – в моем мире все говорят моими словами.

Недавно меня пригласили на заседание в союз молодых либералов. Мне, как экзистенциалисту и просто человеку фрейдомарксистской ориентации, было интересно, что же такое либерализм. В буквальном переводе - свободничество. Коннотация – сводничество. Итак, это был круглый стол, за которым сидело человек 15. Половина – бабы. Говорили о том, что либерализм – мировоззрение, идеология, образ жизни. Но никто не сказал, что либерализм – лучшее средство залезть в жопу капиталу. Мне запомнились семеро (число козлят в известной сказке/ в данном случае я оказался волком/ впрочем к этой роли мне не привыкать). Первый – мой одноклассник, который с каким-то плюшевым пафосом рассказал мне, что учится в Славянском универе на факультете политологии, занимается PR и “другими политическими психотенхологиями”. Второй – “истинный либерал” приебнутой внешности, типа омерзительных героев Эдгара По, с каким-то блокнотом, в который постоянно что-то записывал с самым серьезным видом. Третий – на вид самый настоящий активист, который относил к либерализму все, что увязывал со свободой. Четвертая – черножопая телка, настоящая паки, с каким-то кулинарным взглядом на политические проблемы. Пятая – симпатичносимптоматичная телега с акирокуросава- персиковыйсадовым задом. Я ей приглянулся, и она не упустила ни одного случая мне улыбнуться. Шестая – усатая особа лет тридцати с большой грудью и травоядным лицом. И наконец седьмая – стройненькая телочка, с классными сиськами и прочими чувственными причиндалами. Короче, “мой тип”. Она вошла в очках. Я на минуты две отвел взгляд, выделив ей время на то, чтобы она могла расположиться поудобнее, да и я тоже. Через пару минут я посмотрел на нее – очков на ней не было, словно их никогда и не было, их не было ни на столе ни на близстоящем стуле ни в руках ни в волосах нигде. Через несколько минут она заговорила и это словно заиграла иллюзионистская дудочка завораживающая спящую в мешке змею. Моя змея и в самом деле проснулась и потянулась к ней. Похоже, здесь нам дадут, - подумал я.

Приспособляться можно до определенного предела. Причем это должно быть средством, но ни в коем случае не целью. Буржуазное общество, писал В.И.Ленин, основано на таком принципе, что либо ты грабишь другого, либо другой грабит тебя, либо ты работаешь на другого, либо другой работает на тебя, либо ты рабовладелец, либо ты раб.

Бретон говорил об истинном сюрреалистическом акте. Этим мне и нравится искусство – здесь можно все. И в самом деле, разве мог бы я в жизни сделать так. Вот смотрите. Сейчас в моем романе по улице идет человек. Я подхожу к нему и стреляю ему в лицо. Потом смотрю по сторонам – никакой полиции. Мимо проходит миленькая телочка, я прошу ее принести мне воды, так как я переутомился – все-таки какое никакое да убийство. Она приносит мне воды (как в 8 1/2) и многообещающе говорит “спасибо”. Ну, как? Представили (“стреляю” в данном случае стало иллокуцией)? Правда, я вовсе не хотел бы, чтобы в моем романе были убийства. Хотя я и убежден в том, что мои романы являются детективами. Только в моих детективах все преступление – в расследовании.

Детектив мог бы начинаться так. Ранним утром 29 марта 95-ого года в моей комнате раздался телефонный звонок. Мне сообщили, что скончался мой друг детства. Он был ранен на войне. Я заходил его проведать около недели назад. Он лежал весь перевязанный и постоянно ругался. Я тогда не знал, что ранение смертельное. Я пытался шутить, но он не смеялся. Он мне говорил, что не хочет, чтобы я уходил. Он хотел, чтобы мы вместе вспомнили наше детство. Я и подумать не мог о том, что он умрет. Поэтому я нисколько не смущаясь стал наводить у него справки о обслуживающей палату молоденькой медсестре. Мне было 17, ему шел девятнадцатый. Он смотрел мне в глаза и не мог промолвить ни слова. Он словно попытался представить себя моими глазами. Ему было трудно есть, трудно спать и ссать. А солнце с каждым новым утром все ярче заливало палату светом и теплом. Я не верил в его страх, и поэтому, сказав, что выхожу покурить, смотался домой. Встреча с Лео не произвела на меня особого впечатления – больной человек с больным взглядом и больными речами. И вдруг этот звонок. Все сразу стало шатким, хрупким, ненадежным, неопределенным. Ведь еще полгода назад он мне рассказывал об одной шлюшке, у которой так хлюпало в пизде, что ему казалось будто он прочищает канализационную трубу. У него была любимая девушка, которая даже не подозревала о его существовании. У него наверняка остались воспоминания о том, как в годы блокады мы детьми ходили в центр за хлебом и уже ночью, рискуя жизнью, пробирались с ворованным хлебом мимо многочисленных кордонов милиции. Он наверняка помнит, как за год до его смерти мы покупали себе точь-в-точь нирвановские кеды, в которых я проходил всю зиму. Он точно вспоминал, как нашу на тот момент многочисленную братию ловила и шмонала милиция, и как я всех спасал своим паймальчиковым видом. Он вспоминал своих сестер и родителей. Он вспоминал, как много надежд в семье было связано с ним. И теперь он лежит с переломанной грудиной и пулями в плече и животе, боясь пошевельнуться, и рядом спит держащая его за руку мать, а в соседней палате завотделением ебет последнее увиденное в его жизни юное женское существо.

Через месяц наша в то время совсем панковская группа давала концерт. Нас было пятеро – я, Карл, Бык Маллиган, Слейер и Клап. Я пел песни, Карл лабал на гитаре, Слейер на басе, Маллиган тоже играл на басе хотя на самом деле не играл ни на каком инструменте, а Клап жарил на ударных. Мы конечно ни хрена не репетировали, так пару раз собирались то у Трэша на хате, а то и у Гуггенхайма в мастерской – и бухали под гитару. Я помню песню, которую мы написали и исполнили в память о Лео. Я также помню, как на концерт пришли наши друзья. И как пришел Сэм со своими институтскими телочками. И как нас всех завалили цветами, хоть мы и обосрали всю концертную малину. И как потом Карл подрался из-за телки, а я пялился на Слэшку – курчавую сексапильнейшую телочку в красной миниюбке. Да рок’н’ролл был жив. А теперь все разъехались и растащили с собой весь рок’н’ролл и все наше детство.

Сейчас ко мне подходит мама. Она заглядывает в монитор и гладит меня по голове. Я сминимизировал файл. – От твоей головы опять пахнет сальным запахом. – Так пахнут мысли, мама.

Молодежь капиталистических стран видит перед собой общество, в котором секс и человеческое тепло продаются и покупаются, где полиция подкуплена организованной преступностью, а президент жаден и убог. Нетрудно понять, почему такая молодежь теряет остатки тех надежд, которые связаны с их будущим, с их “жизнью в капитале“. Жалкие симулякры реальных человеческих страстей. Стремясь как можно дольше затягивать свое приобщение к “социально полезной работе”, в которой по горло увязли их родители, - они пытаются удержать в себе человека, еще способного чувствовать, иметь принципиальную позицию, противостоять своему размену. Еще немного – и все будет решено: они просто станут транспортными средствами, перевозящими свою трудовую потенцию от одного работодателя к другому. Не случайно на улицах многих европейских и совсем не европейских индустриальных городов можно увидеть шествующих хиппи/ пацифистов/антиглобалистов. Эти юноши и девушки в нарочито ярких одеяниях, якобы эпатирующих буржуазное сознание, босые и лохматые, идущие стройными колоннами, как пленные фашисты на Параде Победы. Может будет разбито несколько витрин с ритуальным растаскиванием имущества, может быть кто-то из современных людоедов и будет закидан пирожными или тухлыми яйцами, может быть где-то, в какой-нибудь Пидерландии, и будут удовлетворены требования о легализации наркотиков. Но печально другое/ самое унизительное другое/ самое невыносимое другое – все эти “рассерженные молодые люди” заражены капитализмом с детства, и вся их “борьба” направлена всего лишь на легализацию анестезии. Конечно, людоеду приятнее пожирать человека заживо, но если это противоречит “правам человека”, культивируемым мировой общественностью, - то его можно съесть и под наркозом. Это ведь так человечно.

Во времена моего отца, когда еще не было телевизоров, люди определяли новости по солнцу. Сейчас же извращенная впечатлительность современного обывателя такова, что человек, не попавший в телевизор, - не человек. Что-то типа феноменологической редукции – отказ от постулата о существовании мира объектов вне телевидения. Так, например, в своих размышлениях о телевидении Пьер Рондьер говорит о том, что не чувствует больше ни рук, ни ног, не ощущает груза забот и хлопот, позабыл о собственном существовании, работе, неурядицах, утратил память, потерял все, кроме одного – двух вытаращенных в телеэкран глаз, парализующих собственную жизнь в пользу “высшей жизни”/ жизни, интегрированной СМИ/ жизни, увязанной в единое целое информационного интереса и, следовательно, неодинокой/ жизни неотчужденной/ жизни всех ради всех. В этом смысле примечательны также слова Бодрийара о виртуализации современных войн, целиком “посаженных” на экраны телевизоров и мониторы компьютеров. Я не против телевидения – вовсе нет, – я против той самой инфантилизации общества, о которой говорил Адорно, я за историческую ответственность и социальную активность личности, я за полное уничтожение вопроса “иметь или быть”.

В то утро я проснулся чудовищем. Мне и в самом деле ленин было сходить в магазин. Несмотря на раннюю весну, на улице еще стоял трескучий мороз. Я лежал под одеялом и думал о всякой всячине, о том, то не мешало бы сейчас попить чайковский. Совершенно не хотелось вставать, хотелось просто лежать и не шевелиться, чтобы не спугнуть это глубоко трагическое состояние, которое приходит ко мне всякий раз, как я получаю электронные письма с говнючим содержанием. В этот раз содержание было следующим: “Priwet! Izwinite, was w detstwe ne ronyali? Luchshe bylo by mne udowol’stwowat’sya wneshnim widom site. Wot marazm! Mne zhal’ potrachennogo wremeni. Da eshe chto nazywaetsya s chlenom naperewes… Bednyj mal’chik, kotoromu ne s kem”. Трудно сказать, о чем я думал конкретно. Все так перемешалось. Я думал о бессмысленности и бесполезности писательской профессии. Я думал о странной иронии судьбы – о русскоязычности моей литературы. Я вспоминал Джойса, гениального англоязычного писателя, который терпеть не мог англичан, и последние отвечали взаимностью не только ему, но и всему ирландскому народу. Я вспоминал немецкоязычного Кафку, который обогащал своим гением язык, на котором чуть позже шутили люди, зверски истребляющие еврейский народ. Я вспоминал себя, чужого, благодаря своей “русскоязычности”, в Армении и еще более ненавистного, благодаря своей “кавказскости”, в России. Я хотел уехать, мне просто необходимо было уехать/ Джойс, Беккет и Ионеско в свое время смылись во Францию/ куда же смыться мне? Я просто лежал и думал о том, что все гораздо сложнее. Я понимал, что единственный город, в котором мне хотелось бы жить – Ереван. Потому что здесь тепло, и потом здесь моя мама. Но я также понимал, что пока меня не признают где-нибудь за границей, сюда мне дороги нет.

Платон в своем “Государстве” собирался выгнать поэтов из Города. Он считал их бездельниками, паразитирующими на теле общества. Удивительно, как ему удавалось сочетать левитационные виражи в “мире идей” и убежденность в необходимости максимальной рентабельности каждого члена общества. Странно, как мимо Платона прошло то, что люди, выискивая себе спасение, идут не за людьми, а за идеями. Люди конечно идут и за людьми, но только для того, чтобы трахнуть последних. Вряд ли это можно назвать спасением. Таким образом, люди идут за идеями – идеями о спасении. На такую идею способен только поэт. Неслучайно все великие спасители человечества были поэтами – Иисус Христос, Будда, Мухаммед и т.д. Я уже не говорю о деятелях науки и искусства. Поэты – единственное что может спасти человечество.

Как-то я бродил по одной из центральных улиц, и у меня было такое впечатление, что я прохаживаюсь по галерее, в которой выставлена бескрайняя экспозиция бутиков и супермаркетов. Я взахлеб пил кока-колу, с переплатой приобретенную минут десять назад в одном крутом магазине. Я переплатил, чтобы меня обслужили по-человечески. Нам просто необходимо время от времени прибегать к услугам людей, проявляющих человечное отношение. По правую руку торчало здание банка, в котором я отмытарился два года своей еще молодой жизни. Уже теплело, и солнце играло в волосах школьниц, прогуливающих уроки. Я зашел в книжный. У меня появился какой-то новый страх. Прогуливаясь по улицам, мне казалось, что кто-то постоянно в меня целится и в любой момент может пристрелить как собаку. Я не был похож на остальных. Я не думал как все. “Думать как все” – значит лебезить перед антагонистически неприемлемым/ прекратить борьбу, предоставив свою жизнь во власть капиталу/ встать на сторону тех сил, которые не пытаются уклониться от калькулирующего деспотизма формально-логических понятий во главе с его величеством - Числом/ отвернуться от Человека.

Эпоха Гэнроку – одна из самых славных в истории японского искусства. Так в литературном стиле эпохи Гэнроку особо ценилось “искусство цитаты”. Для этого наставник отбирал наиболее толковых учеников и годами обучал их возможностям воображения. Смысл этого искусства можно передать следующим образом. Ткань произведения, будь то роман, пьеса или даже лирические стихи, словно особо прочной нитью, прошивалась цитатами из знаменитых работ без упоминания имени автора. Это не было литературной кражей, а тем более нарушением авторских прав. Просто письмо в данном случае уподоблялось рыболовной снасти, которую забрасывают в море обученных грамоте людей, чтобы наловить постоянно мигрирующие в разных направлениях косяки читателей. В данном случае действовать надо было наверняка - массового читателя мог удержать только авторитет письма.

Программируемое общество А. Турена. Я хожу среди людей потерявших свою жизнь. Они предстают моему воображению в качестве зомби. Не надо рассматривать мое творчество как киберпансковское коммюнике. Я ведь понимаю, что свобода и счастье не имеют между собой ничего общего. Эти постоянные едкие вопросы “Свобода от чего?”. Люди и так счастливы, зачем выдумывать проблему свободы, которая никого не интересует. Я говорю о свободе самостоятельной оригинальной гуманистической и творчески насыщенной жизни, свободе от диктата общественного мнения, свободе от рабства перед капиталом свободе Человека. И если современные жизненные условия возводят конформизм в ранг закона выживания, то моя литература, - попытка изменить эти драконские жизненные условия. Я хочу сохранить человека. Я хочу извлечь его из Красной книги редких и исчезающих видов. Я хочу видеть искреннюю, намагниченную нежность. Поэтому моя литература обращена не к словам, а к вещам, не к текстам – а к судьбам, не к культуре – а к совести, не к критике – а к творчеству, не к лирику – а к физику.

Думаю, каждый человек хоть раз в жизни чувствовал себя Колумбом, ступившем на чужую землю и увидевшим людей с другим цветом кожи, о существовании которых он и не подозревал. Если еще учесть, что некоторые романы кончают жизнь самоубийством.

Когда я вижу ее голой, мне хочется осуществить самую жестокую революцию. Немедленно. Все все все на сексосмертный бой. Я не потерплю очередей в пустое с одномерной утварью и малограмотными потаскушками разрешающими трогать себя под ложащуюся на стол тень помещение с окнами за стеклом все чай нарисованный от руки террориста чай врисованный в пиздаж. Обороняться. Вы готовы предложить что-нибудь более плоское, но такое же вплетенное в фразы начинающиеся каждую секунду но не заканчивающиеся никогда. Все мы жалкие пауки, плетущие коммуникационную паутину. Одни напиваются свежей кровью живого языка – от жестов до телодвижений. Другие ищут смерть, но в какой-то очень простой и заурядный момент они понимают, что смерти нет. Никому ее не найти. Есть просто жизнь обыкновенная жизнь со всеми своими атрибутами, которая когда-то кончается. И в один прекрасный момент не становится ничего, но не потому, что все исчезло. Жизнь просто заканчивается. Как только что закончивший проигрывать последний трэк си-ди-плейер. Дальше нет ни смерти, ничего другого. Мы привыкли себя утешать. Мы говорим о том, что хочется умереть или что мы уже мертвы. Но нет ничего проще смерти. Нет ничего яснее и ужаснее. Пустота иногда являет наполненность и наполненность иногда являет пустоту. Но мы не участвуем в этом, мы не участвуем ни в чем, что напрямую с нами связано сейчас или может стать связанным через сотни лет. Мы отживаем свой век и баиньки. Думаешь ли ты об этом или нет, но конец к которому мы все себя готовим, вовсе и не конец – это обычное человеческое состояние. Большую часть существования нашей планеты мы проводим черт знает где. И никому о нас не известно. Никто не будет нас искать. Ибо нельзя найти то, что само по себе есть результат поиска. Предложения можно стереть, наскреб и сразу в ничто. Гуманизм стал частью нашей жизни и смерти. Частью нашего Я и нашего Вы. Наших Он, Она, Они. Самым близким чувством мне было чувство Х. Я всегда мог довериться тому, чего не знаю и возможно не узнаю никогда. Но раз сейчас я не имею об этом ни малейшего понятия, мне нужно еще долго спринтерствовать, и вернуться к тому с чего начинал. Нельзя найти ничто в ничто. Все что допускается настряпано экстремистами. Любовь экстремальных людей требует экстремальной жертвенности и экстремального самодержавия. Сюровать возможно только одному. Сюрануть – это значит остаться один на один со своими масками. И конца этому маскараду не будет никогда. Самая близкая маска всегда выдает неправильную информацию и сдает без зазрений совести власть имущим предержащим пере не надо искать слов там где нет мыслей. Мы склеиваем мысли. Одна за другой строятся неровные цепочки, но мы остаемся довольными, и в этом нет нам равных, нет нам искуснее мастеров и самоуверенных критиков. Здесь мы можем взять все и взамен не дать ничего. Тут и начинается то, что я называю “стрельба по стрельбе”.

Сегодня все происходило в замедленном темпе, словно я завис во времени. Я сидел в маршрутке и смотрел в окно. Уже март. Весенние сиськи. Но все было словно в рапиде. И мне показалось, что я еду в одном из микроавтобусов парка юрского периода и взираю на искусственно вызванных к жизни давно вымерших животных.

А вечером, когда я возвращался домой, мне по дороге случайно попался ад. Где-то часов к 12 p.m. Я вышел из метро в подземку. Мелкие торговцы уже убирали свои прибомбасы. Почти никого не осталось. Как вдруг со всех сторон, со всех лестниц в подземку посыпало бомжами. Люди все прибывали и прибывали. Их было очень много. Изодранные, грязные, измученные, патлатые, в скрепленной всевозможными булавообразными зацепами одежде, одичалые и трусливые как беспризорные собаки. Они спускались с картонками, деревянными ящиками, кусками фанеры и разноцветными целлофанами. Канализационный сток общества. Я стоял и наблюдал за этим действом около получаса. Люди, которые видимо жили на том самом месте, где я стоял, топтались в сторонке, боясь меня потревожить. Это была пара людей с гнусно покорными лицами и выпавшими зубами. Они распивали пластмассовую бутылку с водой. Они пили воду как дорогое вино. Я начал потихоньку уходить. “Парочка” расположилась на “моем” месте. Я видел как они доставали из пакета недогнившие остатки еды, которые им удалось насобирать по мусорным бакам. Я видел, как местами образовывались застолья. Люди переходили от одного “столика” к другому, обмениваясь новостями. Похоже, они полностью свыклись с жизнью бомжа. Это было параллельное измерение. Я был здесь, неподалеку. Я ощущал себя пришельцем или путешественником во времени. Я наблюдал их как самостоятельный биологический вид. Я не понимал, как же так произошло, что люди перестали обращаться к людям за помощью. Бомжи не просят милостыни. Они не подходят к “состоявшимся” людям с протянутой рукой или немыслимыми сентиментальными историями. Они обращаются к мусору. Они ходят среди целого множества людей:
-спешащих на работу,
-отводящих детей в школу, детский сад или к няне,
-выходящих с покупками из магазинов хозтоваров, супермаркетов и бутиков,
-прогуливающихся и смеющихся возле достопримечательностей и сидящих в комфортабельных уютных кафе,
-мечущихся с отксеренными шпорами по универам.


Никто не застрахован от возможности стать бомжом. Наша цивилизация изо дня в день все глубже увязает в синдроме обесценения человеческой жизни и нравственных позиций. Ведь нравственность – это не толстые консервативные жлобы в кипельно белых сорочках и дорогих костюмах или увешанные жемчугами чопорные старые птицы с выпученными глазами, которые с показным беспокойством рассуждают о детской порнографии и экономикогенных войнах. Нравственность – это юность человечества. Это любовь к Человеку, к его Духовности и Ответственности. Это не просто слова. Все мы знаем историю Маугли, историю человека, одичавшего среди зверей. Но ведь сегодня мы встречаем ЛЮДЕЙ, ОДИЧАВШИХ СРЕДИ ЛЮДЕЙ.

Мир, в котором жил Эмиль Петросян, был печален: король-дегенерат, беспризорники, больные и прислуживающие дети, оборванцы, калеки, карлики, убогие и уродливые старики, прокаженные, инквизиторы и бездушные торговцы, продажные женщины, скоморохи и монахи. Это был мир одиноких и безжалостных людей. Это был мир громадных рыночных площадей и страшных катастроф, повальных эпидемий и кровожадных мародерских войн. Это был мир, который обречен продолжаться вечно.