В половине двенадцатого с северо-запада, со стороны
деревни Чмаровки, в Старгород вошел молодой человек
лет двадцати восьми. За ним бежал беспризорный.
— Дядя! — весело кричал он. — Дай десять копеек!
Молодой человек вынул из кармана налитое яблоко* и
подал его беспризорному, но тот не отставал. Тогда пешеход
остановился, иронически посмотрел на мальчика и
воскликнул:
— Может быть, тебе дать еще ключ от квартиры, где
деньги лежат?
Зарвавшийся беспризорный понял всю беспочвенность
своих претензий и немедленно отстал.
Молодой человек солгал: у него не было ни денег, ни
квартиры, где они могли бы лежать, ни ключа, которым
можно было бы эту квартиру отпереть. У него не было
даже пальто. В город молодой человек вошел в зеленом,
узком, в талию, костюме. Его могучая шея была несколько
раз обернута старым шерстяным шарфом, ноги были в
лаковых штиблетах с замшевым верхом апельсинного цвета.
Носков под штиблетами не было*. В руке молодой человек
держал астролябию*.
«О, Баядерка, ти-ри-рим, ти-ри-ра!»* — запел он,
подходя к привозному рынку.
Тут для него нашлось много дела. Он втиснулся в шеренгу
продавцов, торговавших на развале, выставил вперед
астролябию и серьезным голосом стал кричать:
— Кому астролябию?! Дешево продается астролябия!!
Для делегаций и женотделов* скидка!
Неожиданное предложение долгое время не рождало
спроса. Делегации домашних хозяек больше интересовались
дефицитными товарами и толпились у мануфактурных
палаток. Мимо продавца астролябии уже два раза прошел
агент Старгуброзыска*. Но так как астролябия ни в какой
мере не походила на украденную вчера из канцелярии
Маслоцентра* пишущую машинку, агент перестал магнетизировать
молодого человека глазами и ушел.
К обеду астролябия была продана интеллигентному
слесарю* за три рубля.
— Сама меряет, — сказал молодой человек, передавая
астролябию покупателю, — было бы что мерять.
Освободившись от хитрого инструмента, веселый молодой
человек пообедал в столовой «Уголок вкуса» и пошел
осматривать город. Он прошел Советскую улицу, вышел
на Красноармейскую (бывшая Большая Пушкинская), пересек
Кооперативную и снова очутился на Советской. Но
это была уже не та Советская, которую он прошел, — в городе
было две Советских улицы. Немало подивившись этому
обстоятельству, молодой человек очутился на улице
Ленских событий* (бывшей Денисовской). Подле красивого
двухэтажного особняка №28 с вывеской «СССР, РСФСР.
2-й дом социального обеспечения Старгубстраха» молодой
человек остановился, чтобы прикурить у дворника, который
сидел на каменной скамеечке при воротах.
— А что, отец, — спросил молодой человек, затянувшись,
— невесты у вас в городе есть?
Старик дворник ничуть не удивился.
— Кому и кобыла невеста, — ответил он, охотно ввязываясь
в разговор.
— Больше вопросов не имею, — быстро проговорил
молодой человек.
И сейчас же задал новый вопрос:
— В таком доме, да без невест?
— Наших невест, — возразил дворник, — давно на
том свете с фонарями ищут. У нас тут государственная
богадельня, старухи живут на полном пенсионе.
— Понимаю. Это которые еще до исторического материализма
родились?
— Уж это верно. Когда родились, тогда и родились.
— А в этом доме что было до исторического материализма?
— Когда было?
— Да тогда, при старом режиме?
— А при старом режиме барин мой жил.
— Буржуй?
— Сам ты буржуй! Он не буржуй был. Предводитель
дворянства.
— Пролетарий, значит?
— Сам ты пролетарий! Сказано тебе — предводитель.
Разговор с умным дворником, слабо разбиравшимся в
классовой структуре общества, продолжался бы еще бог
знает сколько времени, если бы молодой человек не взялся
за дело решительно.
— Вот что, дедушка, — молвил он, — неплохо бы
вина выпить.
— Ну, угости.
На час оба исчезли, а когда вернулись назад, дворник
был уже вернейшим другом молодого человека.
— Так я у тебя переночую, — говорил он.
— По мне хоть всю жизнь живи, раз хороший человек.
Добившись так быстро своей цели, гость проворно спустился
в дворницкую, снял апельсиновые штиблеты и растянулся
на скамейке, обдумывая план действий на завтра.
Звали молодого человека — Остап Бендер. Из своей
биографии он обычно сообщал только одну подробность:
«Мой папа, — говорил он, — был турецко-подданный*».
Сын турецко-подданного за свою жизнь переменил много
занятий. Живость характера, мешавшая ему посвятить
себя какому-нибудь одному делу, постоянно кидала его в
разные концы страны и теперь привела в Старгород без
носков, без ключа, без квартиры и без денег.
Лежа в теплой до вонючести дворницкой, Остап Бендер
отшлифовывал в мыслях два возможных варианта своей
карьеры.
Можно было сделаться многоженцем и спокойно переезжать
из города в город, таская за собой новый чемодан
с захваченными у дежурной жены ценными вещами.
А можно было еще завтра же пойти в Стардеткомиссию*
и предложить им взять на себя распространение еще не
написанной, но гениально задуманной картины «Большевики
пишут письмо Чемберлену*», по популярной картине
художника Репина — «Запорожцы пишут письмо султану»*.
В случав удачи этот вариант мог бы принести рублей
четыреста.
Оба варианта были задуманы Остапом во время его
последнего пребывания в Москве. Вариант с многоженством
родился под влиянием вычитанного в вечерней газете
судебного отчета, где ясно указывалось, что некий
многоженец получил всего два года без строгой изоляции*.
Вариант №2 родился в голове Бендера, когда он по контрамарке
обозревал выставку АХРР*.
Однако оба варианта имели свои недостатки. Начать
карьеру многоженца без дивного, серого в яблоках, костюма
было невозможно. К тому же нужно было иметь
хотя бы десять рублей для представительства и обольщения.
Можно было, конечно, жениться и в походном зеленом
костюме*, потому что мужская сила и красота Бендера
были совершенно неотразимы для провинциальных
Маргарит на выданье, но это было бы, как говорил Остап:
«Низкий сорт. Не чистая работа». С картиной тоже
не все обстояло гладко. Могли встретиться чисто технические
затруднения. Удобно ли будет рисовать т. Калинина
в папахе и белой бурке, а т. Чичерина* — голым
по пояс. В случае чего можно, конечно, нарисовать всех
персонажей картины в обычных костюмах, но это уже
не то.
— Не будет того эффекта! — произнес Остап вслух.
Тут он заметил, что дворник уже давно о чем-то горячо
говорит. Оказывается, дворник предался воспоминаниям
о бывшем владельце дома.
— Полицмейстер ему честь отдавал... Приходишь к
нему, положим буду говорить, на Новый год с поздравлением
— трешку дает... На Пасху, положим буду говорить,
— еще трешку. Да, положим, в день ангела ихнего
поздравляешь... Ну, вот одних поздравительных за год
рублей пятнадцать и набежит... Медаль даже обещался мне
представить. «Я, — говорит, — хочу, чтоб дворник у
меня с медалью был». Так и говорил: «Ты, Тихон, считай
себя уже с медалью»...
— Ну и что, дали?
— Ты погоди... «Мне, — говорит, — дворника без медали
не нужно». В Санкт-Петербург поехал за медалью.
Ну, в первый раз, буду говорить, не вышло. Господа чиновники
не захотели. «Царь, — говорят, — за границу
уехал, сейчас невозможно». Приказал мне барин ждать.
«Ты, — говорит, — Тихон, жди, без медали не будешь»...
— А твоего барина что, шлепнули? — неожиданно
спросил Остап.
— Никто не шлепал. Сам уехал. Что ему тут было с
солдатней сидеть... А теперь медали за дворницкую службу
дают?
— Дают. Могу тебе выхлопотать.
Дворник с уважением посмотрел на Бендера.
— Мне без медали нельзя. У меня служба такая.
— Куда ж твой барин уехал?
— А кто его знает! Люди говорили, в Париж уехал.
— А!.. Белой акации, цветы эмиграции*... Он, значит,
эмигрант?
— Сам ты эмигрант... В Париж, люди говорят, уехал.
А дом под старух забрали... Их хоть каждый день поздравляй
— гривенника не получишь!.. Эх! Барин был!..
В этот момент над дверью задергался ржавый звонок.
Дворник, кряхтя, поплелся к двери, открыл ее и в сильнейшем
замешательстве отступил.
На верхней ступеньке стоял Ипполит Матвеевич Воробьянинов,
черноусый и черноволосый. Глаза его сияли
под пенсне довоенным блеском.
— Барин! — страстно замычал Тихон. — Из Парижа!
Ипполит Матвеевич, смущенный присутствием в дворницкой
постороннего, голые фиолетовые ступни которого
только сейчас увидел из-за края стола, смутился и хотел
было бежать, но Остап Бендер живо вскочил и низко
склонился перед Ипполитом Матвеевичем.
— У нас хотя и не Париж, но милости просим к нашему
шалашу.
— Здравствуй, Тихон, — вынужден был сказать Ипполит
Матвеевич, — я вовсе не из Парижа. Чего тебе это
взбрело в голову?
Но Остап Бендер, длинный благородный нос которого
явственно чуял запах жареного, не дал дворнику и пикнуть.
— Понимаю, — сказал он, кося глазом, — вы не из
Парижа. Конечно. Вы приехали из Конотопа навестить
свою покойную бабушку...
Говоря так, он нежно обнял очумевшего дворника и
выставил его за дверь прежде, чем тот понял, что случилось,
а когда опомнился, то мог сообразить лишь то, что
из Парижа приехал барин, что его, Тихона, выставили
из дворницкой и что в левой руке его зажат бумажный
рубль. Глядя на бумажку, дворник так растрогался, что
направился в пивную и заказал себе пару горшановского пива*.
Тщательно заперев на крючок за дворником дверь,
Бендер обернулся к все еще стоявшему среди комнаты Воробьянинову
и сказал:
— Спокойно, все в порядке. Моя фамилия — Бендер!
Может, слыхали?
— Не слышал, — нервно ответил Ипполит Матвеевич.
— Ну да, откуда же в Париже может быть известно
имя Остапа Бендера? Тепло теперь в Париже? Хороший
город. У меня там двоюродная сестра замужем. Недавно
прислала мне шелковый платок в заказном письме...
— Что за чепуха! — воскликнул Ипполит Матвеевич.
— Какие платки? Я приехал не из Парижа, а из...
— Понимаю. Из Моршанска.
Ипполит Матвеевич никогда еще не имел дела с таким
темпераментным молодым человеком, как Бендер, и почувствовал
себя просто плохо.
— Ну, знаете, я пойду, — сказал он.
— Куда же вы пойдете? Вам некуда торопиться. ГПУ
к вам само придет.
Ипполит Матвеевич не нашелся, что ответить, расстегнул
пальто с осыпавшимся бархатным воротником и
сел на лавку, недружелюбно глядя на Бендера.
— Я вас не понимаю, — сказал он упавшим голосом.
— Это не страшно. Сейчас поймете. Одну минуточку.
Остап надел на голые ноги апельсиновые штиблеты,
прошелся по комнате и начал:
— Вы через какую границу? Польскую? Финляндскую?
Румынскую? Должно быть, дорогое удовольствие. Один
мой знакомый переходил недавно границу, он живет в
Славуте, с нашей стороны, а родители его жены в Леденятах,
с той стороны. По семейному делу поссорился он с
женой, а она из обидчивой фамилии. Плюнула ему в рожу
и удрала через границу к родителям. Этот знакомый посидел
дня три один и видит — дело плохо: обеда нет, в комнате
грязно, и решил помириться. Вышел ночью и пошел
через границу к тестю. Тут его пограничники и взяли,
пришили дело, посадили на шесть месяцев, а потом исключили
из профсоюза. Теперь, говорят, жена прибежала
назад, дура, а муж в допре* сидит. Она ему передачу носит...
А вы тоже через польскую границу переходили?
— Честное слово, — вымолвил Ипполит Матвеевич,
чувствуя неожиданную зависимость от разговорчивого молодого
человека, ставшего на его дороге к бриллиантам,
— честное слово, я подданный РСФСР. В конце
концов я могу вам показать паспорт...
— При современном развитии печатного дела на Западе
напечатать советский паспорт — это такой пустяк, что
об этом смешно говорить... Один мой знакомый доходил
до того, что печатал даже доллары. А вы знаете, как
трудно подделать американские доллары? Там бумага с такими,
знаете, разноцветными волосками. Нужно большое
знание техники. Он удачно сплавлял их на московской
черной бирже; потом оказалось, что его дедушка, известный
валютчик, покупал их в Киеве и совершенно разорился,
потому что доллары были все-таки фальшивые.
Так что вы со своим паспортом тоже можете прогадать.
Ипполит Матвеевич, рассерженный тем, что вместо
энергичных поисков бриллиантов он сидит в вонючей
дворницкой и слушает трескотню молодого нахала о темных
делах его знакомых, все же никак не решался уйти.
Он чувствовал сильную робость при мысли о том, что неизвестный
молодой человек разболтает по всему городу,
что приехал бывший предводитель. Тогда — всему конец,
а может быть, еще в ГПУ посадят.
— Вы все-таки никому не говорите, что меня видели,
— просительно сказал Ипполит Матвеевич, — могут и
впрямь подумать, что я эмигрант.
— Вот! Вот это конгениально. Прежде всего актив:
имеется эмигрант, вернувшийся в родной город. Пассив:
он боится, что его заберут в ГПУ.
— Да ведь я же вам тысячу раз говорил, что я не эмигрант!
— А кто вы такой? Зачем вы сюда приехали?
— Ну, приехал из города N по делу.
— По какому делу?
— Ну, по личному делу.
— И после этого вы говорите, что вы не эмигрант?..
Один мой знакомый тоже приехал...
Тут Ипполит Матвеевич, доведенный до отчаяния историями
о знакомых Бендера и видя, что его не собьешь с
позиции, покорился.
— Хорошо, — сказал он, — я вам все объясню.
«В конце концов без помощника трудно, — подумал
Ипполит Матвеевич, — а жулик он, кажется, большой.
Такой может быть полезен».