Инженер Брунс сидел на каменной веранде дачи на Зеленом
Мысу под большой пальмой, накрахмаленные листья
которой бросали острые и узкие тени на бритый затылок
инженера, на белую его рубашку и на гамбсовский
стул из гарнитура генеральши Поповой, на котором томился
инженер, дожидаясь обеда.
Брунс вытянул толстые наливные губы трубочкой и голосом
шаловливого карапуза протянул:
— Му-у-усик!
Дача молчала.
Тропическая флора ластилась к инженеру. Кактусы
протягивали к нему свои ежовые рукавицы. Драцены гремели
листьями. Бананы и саговые пальмы отгоняли мух с
лысины инженера, розы, обвивающие веранду, падали к
его сандалиям.
Но все было тщетно. Брунс хотел обедать. Он раздраженно
смотрел на перламутровую бухту и далекий мысик
Батума и певуче призывал:
— Му-у-усик! Му-у-у-сик!
Во влажном субтропическом воздухе звук быстро замирал.
Ответа не было. Брунс представил себе большого коричневого
гуся с шипящей жирной кожей и, не в силах
сдержать себя, завопил:
— Мусик!!! Готов гусик?!
— Андрей Михайлович! — закричал женский голос из
комнаты. — Не морочь мне голову!
Инженер, свернувший уже привычные губы в трубочку,
немедленно ответил:
— Мусик! Ты не жалеешь своего маленького мужика!
— Пошел вон, обжора! — ответили из комнаты.
Но инженер не покорился. Он собрался было продолжить
вызовы гусика, которые он безуспешно вел
уже два часа, но неожиданный шорох заставил его обернуться.
Из черно-зеленых бамбуковых зарослей вышел человек
в рваной синей косоворотке, опоясанный потертым витым
шнурком с густыми кистями и в затертых полосатых брюках.
На добром лице незнакомца топорщилась лохматая бородка.
В руках он держал пиджак.
Человек приблизился и спросил приятным голосом:
— Где здесь находится инженер Брунс?
— Я инженер Брунс, — сказал заклинатель гусика неожиданным
басом, — чем могу?
Человек молча повалился на колени. Это был отец Федор.
— Вы с ума сошли! — воскликнул инженер, вскакивая.
— Встаньте, пожалуйста!
— Не встану, — ответил отец Федор, водя годовой за
инженером и глядя на него ясными глазами.
— Встаньте!
— Не встану!
И отец Федор осторожно, чтобы не было больно, стал
постукивать головой о гравий.
— Мусик! Иди сюда! — закричал испуганный инженер.
— Смотри, что делается. Встаньте, я вас прошу! Ну,
умоляю вас!
— Не встану! — повторил отец Федор.
На веранду выбежала Мусик, тонко разбиравшаяся в
интонациях мужа.
Завидев даму, отец Федор, не подымаясь с колен, проворно
переполз поближе к ней, поклонился в ноги и зачастил:
— На вас, матушка, на вас, голубушка, на вас уповаю!
Тогда инженер Брунс покраснел, схватил просителя
под мышки и, натужась, поднял его, чтобы поставить на
ноги, но отец Федор схитрил и поджал ноги. Возмущенный
Брунс потащил странного гостя в угол и насильно посадил
его в полукресло (гамбсовское, отнюдь не из воробьяниновского
особняка, но из гостиной генеральши Поповой).
— Не смею, — забормотал отец Федор, кладя на колени
попахивающий керосином пиджак булочника, — не осмеливаюсь
сидеть в присутствии высокопоставленных особ.
И отец Федор сделал попытку снова пасть на колени.
Инженер с печальным криком придержал отца Федора
за плечи.
— Мусик! — сказал он, тяжело дыша. — Поговори с
этим гражданином. Тут какое-то недоразумение.
Мусик сразу взяла деловой тон.
— В моем доме, — сказала она грозно, — пожалуйста,
не становитесь ни на какие колени!..
— Голубушка!.. — умилился отец Федор. — Матушка!..
— Никакая я вам не матушка. Что вам угодно?
Поп залопотал что-то непонятное, но, видно, умилительное.
Только после долгих расспросов удалось понять,
что он, как особой милости, просит продать ему гарнитур
из двенадцати стульев, на одном из которых он в настоящий
момент сидит.
Инженер от удивления выпустил из рук плечи отца Федора,
который немедленно бухнулся на колени и стал
по-черепашьи гоняться за инженером.
— Почему, — кричал инженер, увертываясь от длинных
рук отца Федора, — почему я должен продать свои стулья?
Сколько вы ни бухайтесь на колени, я ничего не могу
понять!
— Да ведь это мои стулья! — простонал отец Федор.
— То есть как это ваши? Откуда ваши? С ума вы спятили?
Мусик! Теперь для меня все ясно! Это явный псих!
— Мои, — униженно твердил отец Федор.
— Что ж, по-вашему, я у вас их украл? — вскипел инженер.
— Украл? Слышишь, Мусик? Это какой-то шантаж!
— Ни боже мой, — шепнул отец Федор.
— Если я их у вас украл, то требуйте судом и не устраивайте
в моем доме пандемониума*! Слышишь, Мусик! До
чего доходит нахальство! Пообедать не дадут по-человечески!
Нет, отец Федор не хотел требовать «свои» стулья судом.
Отнюдь. Он знал, что инженер Брунс не крал у него
стульев. О, нет. У него и в мыслях этого не было. Но эти
стулья все-таки до революции принадлежали ему, отцу Федору,
и они бесконечно дороги его жене, умирающей сейчас
в Воронеже. Исполняя ее волю, а никак не по собственной
дерзости, он позволил себе узнать местонахождение
стульев и явиться к гражданину Брунсу. Отец Федор не
просит подаяния. О, нет! Он достаточно обеспечен (небольшой
свечной заводик в Самаре), чтобы усладить последние
минуты жены покупкой старых стульев. Он готов не
поскупиться и уплатить за весь гарнитур рублей двадцать.
— Что? — крикнул инженер, багровея. — Двадцать
рублей? За прекрасный гостиный гарнитур? Мусик! Ты
слышишь? Это все-таки псих! Ей-богу, псих!
— Я не псих. А единственно выполняя волю пославшей
мя жены...
— О, ч-черт, — сказал инженер, — опять ползать начал.
Мусик! Он опять ползает!
— Назначьте же цену! — стенал отец Федор, осмотрительно
биясь головой о ствол араукарии.
— Не портите дерева, чудак вы человек! Мусик, он,
кажется, не псих. Просто, как видно, расстроен человек
болезнью жены. Продать ему разве стулья? А? Отвяжется?
А? А то он лоб разобьет.
— А мы на чем сидеть будем? — спросила Мусик.
— Купим другие.
— Это за двадцагь-то рублей?
— За двадцать я, положим, не продам. Положим, не
продам я и за двести... А за двести пятьдесят продам.
Ответом послужил страшный удар головой о драцену.
— Ну, Мусик, это мне уже надоело.
Инженер решительно подошел к отцу Федору и стал
диктовать ультиматум.
— Во-первых, отойдите от пальмы не менее чем на три
шага. Во-вторых, немедленно встаньте. В-третьих, мебель
я продам за двести пятьдесят рублей, не меньше. Такую и
за триста не купишь.
— Не корысти ради, — затянул отец Федор, поднявшись
и отойдя на три шага от драцены. — А токмо во исполнение
воли больной жены.
— Ну, милый, моя жена тоже больна. Правда, Мусик,
у тебя легкие не в порядке. Но я не требую на этом
основании, чтобы вы... ну... продали мне, положим, ваш
пиджак за тридцать копеек...
— Возьмите даром, — пропел отец Федор.
Инженер раздраженно махнул рукой и холодно сказал:
— Вы ваши шутки бросьте. Ни в какие рассуждения я
больше не пускаюсь. Стулья оценены мною в двести пятьдесят
рублей, и я не уступлю ни копейки.
— Пятьдесят! — предложил отец Федор.
— Мусик! — сказал инженер. — Позови Багратиона.
Пусть проводит гражданина!
— Не корысти ради...
— Багратион!
Отец Федор в страхе бежал, а инженер пошел в столовую
и сел за гусика. Любимая птица произвела на Брунса
благотворное действие. Он начал успокаиваться.
В тот момент, когда инженер, обмотав косточку папиросной
бумагой, поднес гусиную ножку к розовому рту, в
окне появилось умоляющее лицо отца Федора.
— Не корысти ради, — сказал мягкий голос. — Пятьдесят
пять рублей.
Инженер, не оглядываясь, зарычал. Отец Федор исчез.
Весь день потом фигура отца Федора мелькала во всех
концах дачи. То выбегала она из тени криптомерий, то
возникала она в мандариновой роще, то перелетала через
черный двор и, трепеща, уносилась к Ботаническому саду.
Инженер весь день призывал Мусика, жаловался на
психа и на головную боль. В наступившей тьме время от
времени раздавался голос отца Федора.
— Сто тридцать восемь! — кричал он откуда-то с неба.
А через минуту голос его приходил со стороны дачи
Думбасова.
— Сто сорок один, — предлагал отец, — не корысти
ради, господин Брунс, а токмо...
Наконец инженер не выдержал, вышел на середину веранды
и, вглядываясь в темноту, начал размеренно кричать:
— Черт с вами! Двести рублей! Только отвяжитесь.
Послышался шорох потревоженных бамбуков, тихий
стон и удаляющиеся шаги. Потом все смолкло.
В заливе барахтались звезды. Светляки догоняли отца
Федора, кружились вокруг головы, обливая лицо его зеленоватым,
медицинским светом.
— Ну и гусики теперь пошли! — пробормотал инженер,
входя в комнаты.
Между тем отец Федор летел в последнем автобусе вдоль
морского берега к Батуму. Под самым боком, со звуком
перелистываемой книги, набегал легкий прибой, ветер
ударял по лицу, и автомобильной сирене отвечало мяуканье
шакалов.
В этот же вечер отец Федор отправил в город N жене
своей Катерине Александровне такую телеграмму:
«Товар нашел вышли двести тридцать телеграфом продай
что хочешь Федя».
Два дня он восторженно слонялся у Брунсовой дачи,
издали раскланивался с Мусиком и даже время от времени
оглашал тропические дали криками:
— Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя супруги!
На третий день деньги были получены с отчаянной телеграммой:
«Продала все осталась без одной копейки целую и жду
Евстигнеев все обедает Катя».
Отец Федор пересчитал деньги, истово перекрестился,
нанял фургон и поехал на Зеленый Мыс.
Погода была сумрачная. С турецкой границы ветер нагонял
тучи. Чорох курился. Голубая прослойка в небе все
уменьшалась. Шторм доходил до шести баллов. Было запрещено
купаться и выходить в море на лодках. Гул и гром
стояли над Батумом. Шторм тряс берега.
Достигши дачи инженера Брунса, отец Федор велел
вознице-аджарцу в башлыке подождать и отправился за мебелью.
— Принес деньги я, — сказал отец Федор, — уступили
бы малость.
— Мусик, — застонал инженер. — Я не могу больше.
— Да нет, я деньги принес, — заторопился отец Федор,
— двести рублей. Как вы говорили.
— Мусик! Возьми у него деньги! Дай ему стулья!
И пусть сделает все это поскорее. У меня мигрень!..
Цель всей жизни была достигнута. Свечной заводик в
Самаре сам лез в руки. Бриллианты сыпались в карманы,
как семечки.
Двенадцать стульев один за другим были погружены в
фургон. Они очень походили на воробьяниновские, с тою
только разницей, что обивка их была не ситцевая, в цветочках,
а репсовая, синяя, в розовую полосочку*.
Нетерпение охватывало отца Федора. Под полою у него
за витой шнурок был заткнут топорик. Отец Федор сел рядом
с кучером и, поминутно оглядываясь на стулья, выехал
к Батуму. Бодрые кони свезли отца Федора и его сокровища
вниз на шоссейную дорогу, мимо ресторанчика
«Финал», по бамбуковым столам и беседкам которого гулял
ветер, мимо туннеля, проглатывавшего последние цистерны
нефтяного маршрута, мимо фотографа, лишенного в
этот хмурый денек обычной своей клиентуры, мимо вывески
«Батумский ботанический сад» — и повлекли, не слишком
быстро, над самой линией прибоя. В том месте, где
дорога соприкасалась с массивами, отца Федора обдавало
солеными брызгами. Отбитые массивами от берега, волны
оборачивались гейзерами, подымались к небу и медленно
опадали.
Толчки и взрывы прибоя накаляли смятенный дух отца
Федора. Лошади, борясь с ветром, медленно приближались
к Махинджаури. Куда хватал глаз, свистали и пучились
мутные зеленые воды. До самого Батума трепалась белая
пена прибоя, словно подол нижней юбки, выбившейся
из-под платья неряшливой дамочки.
— Стой! — закричал вдруг отец Федор вознице. —
Стой, мусульманин!
И он, дрожа и спотыкаясь, стал выгружать стулья на пустынный
берег. Равнодушный аджарец получил свою пятерку,
хлестнул по лошадям и уехал. А отец Федор, убедившись,
что вокруг никого нет, стащил стулья с обрыва на
небольшой, сухой еще кусочек пляжа и вынул топорик.
Минуту он находился в сомнении — не знал, с какого
стула начинать. Потом, словно лунатик, подошел к третьему
стулу и зверски ударил топориком по спинке. Стул
опрокинулся, не повредившись.
— Ага! — крикнул отец Федор. — Я т-тебе покажу!
И он бросился на стул, как на живую тварь. Вмиг стул
был изрублен в капусту. Отец Федор не слышал ударов топора
о дерево, о репс и о пружины. В могучем реве шторма
глохли, как в войлоке, все посторонние звуки.
— Ага! Ага! Ага! — приговаривал отец Федор, рубя с
плеча.
Стулья выходили из строя один за другим. Ярость отца
Федора все увеличивалась. Увеличивался и шторм. Иные
волны добирались до самых ног отца Федора.
От Батума до Синопа стоял великий шум. Море бесилось
и срывало свое бешенство на каждом суденышке. Пароход
«Ленин», чадя двумя своими трубами и тяжело оседая
на корму, подходил к Новороссийску. Шторм вертелся
в Черном море, выбрасывая тысячетонные валы на берега
Трапезонта, Ялты, Одессы и Констанцы. За тишиной
Босфора и Дарданелл гремело Средиземное море. За Гибралтарским
проливом бился о Европу Атлантический океан.
Сердитая вода опоясывала земной шар.
А на батумском берегу стоял крохотный алчный человечек
и, обливаясь потом, разрубал последний стул. Через минуту
все было кончено. Отчаяние охватило отца Федора.
Бросив остолбенелый взгляд на навороченную им гору ножек,
спинок и пружин, отец Федор попятился назад. Волна
схватила его за ноги. Отец Федор завизжал и, вымокший,
бросился на шоссе. Большая волна грянулась о то место,
где только что стоял отец Федор, и, катясь назад, увлекла
с собою весь искалеченный гарнитур генеральши Поповой.
Отец Федор уже не видел этого. Он брел по шоссе, согнувшись
и прижимая к груди мокрый кулак.
Он вошел в Батум, сослепу ничего не видя вокруг. Положение
его было самое ужасное. За пять тысяч километров
от дома, с двадцатью рублями в кармане доехать в родной
город — было положительно невозможно.
Отец Федор миновал турецкий базар, на котором ему
идеальным шепотом советовали купить пудру Коти*, шелковые
чулки и необандероленный сухумский табак*, потащился
к вокзалу и затерялся в толпе носильщиков.