Статистика знает все*.
Точно учтено количество пахотной земли в СССР с
подразделением на чернозем, суглинок и лес. Все граждане
обоего пола записаны в аккуратные толстые книги, так
хорошо известные Ипполиту Матвеевичу Воробьянинову,
— книги загсов. Известно, сколько какой пищи съедает
в год средний гражданин республики. Известно, сколько
этот средний гражданин выпивает в среднем водки с
примерным указанием потребляемой закуски. Известно,
сколько в стране охотников, балерин, револьверных станков,
собак всех пород, велосипедов, памятников, девушек,
маяков и швейных машинок.
Как много жизни, полной пыла, страстей и мысли,
глядит на нас со статистических таблиц!
Кто он, розовощекий индивид, сидящий с салфеткой
на груди за столиком и с аппетитом уничтожающий дымящуюся
снедь? Вокруг него лежат стада миниатюрных быков.
Жирные свиньи сбились в угол таблицы. В специальном
статистическом бассейне плещутся бесчисленные осетры,
налимы и рыба чехонь. На плечах, руках и голове индивида
сидят куры. В перистых облаках летают домашние гуси,
утки и индейки. Под столом сидят два кролика. На горизонте
возвышаются пирамиды и вавилоны из печеного хлеба.
Небольшая крепость из варенья омывается молочной рекой.
Огурец, величиною в пизанскую башню, стоит на горизонте.
За крепостными валами из соли и перцу пополуротно
маршируют вина, водки и наливки. В арьергарде
жалкой кучкой плетутся безалкогольные напитки — нестроевые
нарзаны, лимонады и сифоны в проволочных сетках.
Кто же этот розовощекий индивид — обжора, пьянчуга
и сластун?
Гаргантюа, король дипсодов*? Силач Фосс*? Легендарный
солдат Яшка-Красная Рубашка*? Лукулл*?..
Это не Лукулл. Это — Иван Иванович Сидоров, или
Сидор Сидорович Иванов, — средний гражданин, съедающий
в среднем за свою жизнь всю изображенную на таблице
снедь. Это — нормальный потребитель калорий и витаминов
— тихий сорокалетний холостяк, служащий в госмагазине
галантереи и трикотажа.
От статистики не скроешься никуда. Она имеет точные
сведения не только о количестве зубных врачей, колбасных
шприцев, дворников, кинорежиссеров, проституток, соломенных
крыш, вдов, извозчиков и колоколов, — но знает
даже, сколько в стране статистиков.
И одного она не знает. Не знает и не может узнать.
Она не знает, сколько в СССР стульев.
Стульев очень много. Последняя статистическая перепись
определила численность населения союзных республик
в 143 миллиона человек. Если отбросить 90 миллионов
крестьян, предпочитающих стульям лавки, полати, завалинки,
а на востоке — истертые ковры и паласы, — то все
же останется 53 миллиона человек, в домашнем обиходе
которых стулья являются предметами первой необходимости.
Если же принять во внимание возможные просчеты в
исчислениях и привычку некоторых граждан Союза сидеть
между двух стульев, то, сократив на всякий случай общее
число вдвое, найдем, что стульев в стране должно быть не
менее 26 1/2 миллионов. Для верности откажемся еще от
6 1/2 миллионов. Оставшиеся двадцать миллионов будут
числом минимальным.
Среди этого океана стульев, сделанных из ореха, дуба,
ясеня, палисандра, красного дерева и карельской березы,
среди стульев еловых и сосновых — герои романа должны
найти ореховый гамбсовский стул с гнутыми ножками, таящий
в своем, обитом английским ситцем, брюхе сокровища
мадам Петуховой.
Герои романа в одних носках лежали на верхних полках
и еще спали, когда поезд осторожно перешел Оку и, усилив
ход, стал приближаться к Москве.
Неяркое московское небо было обложено по краям лепными
облаками.
Трамваи визжали на поворотах так естественно, что,
казалось, будто визжит не вагон, а сам кондуктор, приплюснутый
совработниками к табличке «Курить и плевать
воспрещается». Курить и плевать воспрещалось, но толкать
кондуктора в живот, дышать ему в ухо и придираться к
нему без всякого повода, очевидно, не воспрещалось. И этим
спешили воспользоваться все. Был критический час. Земные и
неземные создания спешили на службу.
Мелкая птичья шушера, покрытая первой майской пылью,
буянила на деревьях.
У Дома Народов трамваи высаживали граждан и облегченно
уносились дальше.
С трех сторон к Дому Народов подходили служащие и исчезали
в трех подъездах. Дом стоял большим белым пятиэтажным
квадратом, прорезанным тысячью окон. По этажам
и коридорам топали ноги секретарей, машинисток, управделов,
экспедиторов с нагрузкой, репортеров, курьерш и
поэтов. Весь служебный люд неторопливо принимался вершить
обычные и нужные дела, за исключением поэтов, которые
разносили стихи по редакциям ведомственных журналов.
Дом Народов был богат учреждениями и служащими. Учреждений
было больше, чем в уездном городе домов. На втором
этаже версту коридора занимала редакция и контора
большой ежедневной газеты «Станок»*.
Окна редакции выходили на внутренний двор, где по кругу
спортивной площадки носился стриженый физкультурник в
голубых трусиках и мягких туфлях, тренируясь в беге. Еще не
загоревшие белые ноги его мелькали между деревьями.
В редакционных комнатах происходили короткие стычки
между сотрудниками. Выясняли очередность ухода в отпуск.
С криками: «Бархатный сезон» — все поголовно сотрудники
выражали желание взять отпуск исключительно в августе.
Когда председатель месткома был доведен претензиями до
изнурения, репортер Персицкий с сожалением оторвался от
телефона, по которому узнавал о достижениях акционерного
общества «Меринос»*, и заявил:
— А я не поеду в августе. Запишите меня на июнь. В августе
малярия.
— Ну вот и хорошо, — сказал председатель.
Но тут все сотрудники тоже перенесли свои симпатии
на июнь.
Председатель в раздражении бросил список и ушел.
К Дому Народов подъехал на извозчике модный писатель
Агафон Шахов*. Стенной спиртовой термометр показывал 18
градусов тепла, на Шахове было мохнатое демисезонное
пальто, белое кашне, каракулевая шапка с проседью и большие
полуглубокие калоши — Агафон Шахов заботливо оберегал
свое здоровье.
Лучшим украшением лица Агафона Шахова была котлетообразная
бородка. Полные щеки цвета лососиного мяса были
прекрасны. Глаза смотрели почти мудро. Писателю было под
сорок.
Писать и печататься он начал с 15 лет, но только в позапрошлом
году к нему пришла большая слава. Это началось
тогда, когда Агафон Шахов стал писать романы с психологией
и выносить на суд читателя разнообразные проблемы.
Перед читателями, а главным образом, читательницами замелькали
проблемы в красивых переплетах, с посвящениями
на особой странице: «Советской молодежи», «Вузовцам московским
посвящаю», «Молодым девушкам».
Проблемы были такие: пол и брак, брак и любовь, любовь
и пол, пол и ревность, ревность и любовь, брак и ревность.
Спрыснутые небольшой дозой советской идеологии, романы
получили обширный сбыт. С тех пор Шахов стал часто говорить,
что его любят студенты. Однако вечно питаться браком
и ревностью оказалось затруднительным. Критика зашипела
и стала обращать внимание писателя на узость его
тем. Шахов испугался. И погрузился в газеты. В страхе он
сел было за роман, трактующий о снижении накладных расходов,
и даже написал восемьдесят страниц в три дня. Но в
развернувшуюся любовную передрягу ответственного работника
с тремя дамочками не смог вставить ни одного слова о
снижении накладных расходов. Пришлось бросить. Однако
восьмидесяти страниц было жалко, и Шахов быстро перешел
на проблему растрат. Ответственный работник был обращен
в кассира, а дамочки оставлены. Над характером кассира
Шахов потрудился и наградил его страстями римского императора
Нерона.
Роман был написан в две недели и через полтора месяца
увидел свет.
Слезши с извозчика у Дома Народов, Шахов любовно ощупал
в кармане новенькую книжку и пошел в подъезд. По дороге
писатель все время посматривал на задники своих калош —
не стерлись ли. Он подошел к клетке лифта и стал ждать.
Подняться ему нужно было только на второй этаж, но он
берег здоровье, да и лифт в Доме Народов полагался бесплатно.
Шахов вошел в отдел быта редакции «Станка», в котором
часто печатался, и, ни с кем не поздоровавшись, спросил:
— Платят у вас сегодня? Ну и хорошо. А что, «милостивый
государь» еще не растратился?
«Милостивым государем» в редакции и конторе звали кассира
Асокина. С него Шахов писал своего героя, и вся редакция,
включая самого кассира, знала это.
Сотрудники отрицательно замотали головами. Шахов пошел
в кассу получать деньги за рассказ.
— Здравствуй, «милостивый государь», — сказал писатель,
— ты, я слышал, деньги даешь сегодня.
— Даю, Агафон Васильевич.
Кассир просунул в окошечко ведомость и химический карандаш.
— Вы, я слышал, произведение новое написали? Ребята
рассказывали.
— Написал.
— Меня, говорят, описали?
— Ты там самый главный.
Кассир обрадовался.
— Так вы хоть дайте почитать, раз все равно описали.
Шахов достал свежую книжку и тем же карандашом,
которым он расписывался в ведомости, надписал на титульном
листе: «Тов. Асокину, дружески. Агафон Шахов».
— На, читай. Тираж десять тысяч. Вся Россия тебя
знать будет.
Кассир благоговейно принял книгу и положил ее в несгораемый
шкаф на пачки червонцев.