ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Глава XXXVI. Изгнание из рая
Между тем как одни герои романа были убеждены в
том, что время терпит, а другие полагали, что время не
ждет*, время шло обычным своим порядком. За пыльным
московским маем пришел пыльный июнь, в уездном городе
N автомобиль Г-1, повредившись на ухабе, стоял уже
две недели на углу Старопанской площади и улицы имени
тов. Губернского, время от времени заволакивая окрестность
отчаянным дымом. Из Старгородского допра выходили
поодиночке сконфуженные участники заговора «Меча и
орала» — у них была взята подписка о невыезде. Вдова
Грицацуева (знойная женщина, мечта поэта) возвратилась
к своему бакалейному делу и была оштрафована на пятнадцать
рублей за то, что не вывесила на видном месте прейскурант
цен на мыло, перец, синьку и прочие мелочные то
вары. Забывчивость, простительная женщине с большим
сердцем!
За день до суда, назначенного на двадцать первое июня,
кассир Асокин пришел к Агафону Шахову, сел на диван и заплакал.
Писатель в купальном халате полулежал в кресле и
курил самокрутку.
— Пропал я, Агафон Васильевич, — сказал кассир, — засудят
меня теперь.
— Как же это тебя угораздило? — наставительно спросил
Шахов.
— Из-за вас пропал, Агафон Васильевич.
— А я тут при чем, интересно знать?
— Смутили меня, товарищ Шахов. Клеветы про меня написали.
Никогда я таким не был.
— Чего же тебе, дура, надо от меня?
— Ничего не надо. Только через вашу книгу я пропал. Завтра
судить будут. А главное — место потерял. Куда теперь
приткнешься?
— Неужели же моя книга так подействовала?
— Подействовала, Агафон Васильевич. Прямо так подействовала,
что и сам не знаю, как случилось все.
— Замечательно! — воскликнул писатель.
Он был польщен. Никогда еще не видел он так ясно воздействия
художественного слова на интеллект читателя. Жалко
было лишь, что этот показательный случай останется неизвестным
критике и читательской массе. Агафон запустил
пальцы в свою котлетообразную бородку и задумался. Асокин
выбирал слезу из глаза темным носовым платком.
— Вот что, братец, — вымолвил писатель задушевным
голосом, — в чем, собственно, твое дело? Чего ты боишься?
Украл? Да, украл. Украл сто рублей, поддавшись неотразимому
влиянию романа Агафона Шахова «Бег волны», издательство
«Васильевские четверги»*, тираж 10000 экземпляров,
Москва 1927 год, страниц 269, цена в папке 2 рубля 25 копеек.
— Очень понимаю-с. Так оно и было. Полагаете, Агафон
Васильевич, что условно дадут?
— Ну, это уж обязательно. Только ты все как есть выкладывай.
Так и так, скажи, писатель Агафон Шахов, мол,
моральный мой убийца...
— Да разве ж я посмею, Агафон Васильевич, осрамить
автора!..
— Срами!
— Да разве ж я вас выдам?!
— Выдавай, голубчик. Моя вина.
— Ни в жизнь на вас тень я не брошу!
— Бросай, милый, большую широколиственную тень
брось! Да не забудь про порнографию рассказать, про голых
девочек, про Феничку не забудь. Помнишь, как там сказано?
— Как же, Агафон Васильевич! «Пышная грудь, здоровый
румянец и крепкая линия бедер»...
— Вот, вот, вот. И Эсмеральдочка. Хищные зубы, какая-то
там линия бедер...
— Наташка у вас красивенькая получилась... Раз меня уволили,
я вашу книжку каждый день читаю.
— И тем лучше. Почитай ее еще сегодня вечером, а завтра
все выкладывай. Про меня скажи, что я деморализатор общества,
скажи, что взрослому мужчине после моей книжки прямо
удержу нет. Захватывающая, скажи, книжка и описаны,
мал, в ней сцены невыразимой половой распущенности.
— Так и говорить?
— Так и говори. Роман Агафона Шахова «Бег волны», не
забудешь? Издательство «Васильевские четверги», тираж
10 000 экземпляров, Москва 1927 год, страниц 269, цена в
папке 2 рубля 25 копеек. Скажи, что, мол, во всех магазинах,
киосках и на станциях железных дорог продается.
— Вы мне, Агафон Васильевич, лучше запишите, а то
забуду.
Писатель опустился в кресло и набросал полную исповедь
растратчика. Тут были, главным образом, бедра, несколько
раз указывалась цена книги, несомненно, невысокая для такого
большого количества страниц, размер тиража и адрес
склада изд-ва «Васильевские четверги» — Кошков пер., дом
№21, кв. 17/а.
Обнадеженный кассир выпросил на прощание новую книгу
Шахова под названием «Повесть о потерянной невинности или
в борьбе с халатностью».
— Так ты иди, братец, — сказал Шахов, — и не греши
больше. Нечистоплотно это.
— Так я пойду, Агафон Васильевич. Значит, вы думаете,
дадут условно?
— Это от тебя зависит. Ты больше на книгу вали. Тогда
и выкрутишься.
Выпроводив кассира, Шахов сделал по комнате несколько
танцевальных движений и промурлыкал:
— Бейте в бубны, пусть звенят гитары*...
Потом он позвонил в издательство «Васильевские четверги».
— Печатайте четвертое издание «Бега волны», печатайте,
печатайте, не бойтесь!.. Это говорит вам Агафон Шахов!
— Есть! — повторил Остап сорвавшимся голосом. —
Держите!
Ипполит Матвеевич принял в свои трепещущие руки
плоский деревянный ящичек. Остап в темноте продолжал
рыться в стуле. Блеснул береговой маячок. На воду лег золотой
столбик и поплыл за пароходом.
— Что за черт, — сказал Остап. — Больше ничего нет!
— Н-н-не может быть! — пролепетал Ипполит Матвеевич.
— Ну, вы тоже посмотрите!
Воробьянинов, не дыша, пал на колени и по локоть
всунул руку под сиденье. Между пальцами он ощутил основание
пружины. Больше ничего твердого не было. От
стула шел сухой мерзкий запах потревоженной пыли.
— Нету? — спросил Остап.
— Нет.
Тогда Остап приподнял стул и выбросил его далеко за
борт. Послышался тяжелый всплеск. Вздрагивая от ночной
сырости, концессионеры в сомнении вернулись к себе в
каюту.
— Так, — сказал Бендер. — Что-то мы во всяком случае
нашли.
Ипполит Матвеевич достал из кармана ящичек. Воробьянинов
осовело посмотрел на него.
— Давайте, давайте! Чего глаза пялите?
Ящичек открыли. На дне его лежала медная позеленевшая
пластинка с надписью:
Мастеръ Гамбсъ этимъ полукресломъ
начинаетъ новую партiю мебели.
1865 г.
Санктъ-Петербургъ.
Надпись эту Остап прочел вслух.
— А где же бриллианты? — спросил Ипполит Матвеевич.
— Вы поразительно догадливы, дорогой охотник за табуретками,
бриллиантов, как видите, нет.
— Я не могу больше! — воскликнул Воробьянинов в отчаянии.
— Это выше моих сил!
На него было жалко смотреть. Отросшие слегка усы
двигались, стекла пенсне были туманны. Казалось, что в
отчаянии он бьет себя ушами по щекам.
— Чего вы не можете? — спросил Остап.
Холодный, рассудительный голос великого комбинатора
оказал свое обычное магическое действие. Воробьянинов
вытянул руки по вытертым швам и замолчал.
— Молчи, грусть, молчи, Киса! Когда-нибудь мы посмеемся
над дурацким восьмым стулом, в котором нашлась
глупая дощечка. Держитесь. Тут есть еще три стула — девяносто
девять шансов из ста!..
За ночь на щеке огорченного до крайности Ипполита
Матвеевича выскочил вулканический прыщ. Все страдания,
все неудачи, вся мука погони за бриллиантами — все
это, казалось, ушло в прыщ и отливало теперь перламутром,
закатной вишней и синькой.
— Это вы нарочно? — спросил Остап.
Ипполит Матвеевич конвульсивно вздохнул и, высокий,
чуть согнутый, как удочка, пошел за красками. Началось
изготовление транспаранта. Концессионеры трудились
на верхней палубе.
И начался третий день плаванья. Начался он короткой
стычкой духового оркестра со звуковым оформлением из-за
места для репетиций.
После завтрака к корме, одновременно с двух сторон,
направились здоровяки с медными трубами и худые рыцари
эсмарховских кружек. Первым на кормовую скамью успел
усесться Галкин. Вторым прибежал кларнет из духового
оркестра.
— Место занято, — хмуро сказал Галкин.
— Кем занято? — зловеще спросил кларнет.
— Мною, Галкиным.
— А еще кем?
— Палкиным, Малкиным, Чалкиным и Залкиндом.
— А Елкина у вас нет? Это наше место.
С обеих сторон приблизились подкрепления. Справа
сверкала медь и высились рослые духовики. Трижды опоясанный
медным змеем-горынычем, стоял геликон — самая
мощная машина в оркестре. Покачивалась, похожая на
ухо, валторна. Тромбоны стояли в полной боевой готовности.
Солнце тысячу раз отразилось в боевых доспехах.
Темно и мелко выглядело звуковое оформление. Там
мигало бутылочное стекло, бледно светились клистирные
кружки, и саксофон — возмутительная пародия на духовой
инструмент, семенная вытяжка из настоящей духовой трубы
— был жалок и походил на носогрейку.
— Клистирный батальон, — сказал задира-кларнет, —
претендует на место.
— Сифончатые молодые люди*, — презрительно заметил
первый бас.
— Вы, — сказал Залкинд, стараясь подыскать наиболее
обидное выражение, — вы, консерваторы от музыки!..
— Не мешайте нам репетировать!
— Это вы нам мешаете.
— Вам помешаешь! На ваших ночных посудинах чем
меньше репетируешь, тем красивше выходит.
— А на ваших самоварах репетируй не репетируй, ни
черта не получится.
Не придя ни к какому соглашению, обе стороны остались
на месте и упрямо заиграли — каждая свое. Вниз по
реке понеслись звуки, какие мог бы издать только трамвай,
медленно проползающий по стеклу. Духовики исполняли
военный марш Кексгольмского лейб-гвардии полка, а звуковое
оформление — негрскую пляску «Антилопа у истоков
Замбези». Скандал был прекращен личным вмешательством
председателя тиражной комиссии.
В этот день пароход останавливался два раза. У Козьмодемьянска
простояли до сумерек. Обычные операции были произведены:
вступительный митинг, тираж выигрышей, выступление
театра Колумба, балалаечник и танцы на берегу.
Все это время концессионеры работали в поте лица. Несколько
раз прибегал завхоз и, получая заверения в том, что к вечеру
все будет готово, успокоенно возвращался к исполнению
прямых своих обязанностей.
В одиннадцатом часу великий труд был закончен. Пятясь
задом, Остап и Воробьянинов потащили транспарант к
капитанскому мостику. Перед ними, воздев руки к звездам,
бежал толстячок — заведующий хозяйством. Общими
усилиями транспарант был привязан к поручням. Он высился
над пассажирской палубой, как экран. В полчаса
электротехник подвел к спине транспаранта провода и приладил
внутри его три лампочки. Оставалось повернуть выключатель.
Впереди, вправо по носу, уже сквозили огоньки города
Васюки.
На торжество освещения транспаранта заведующий хозяйством
созвал все население парохода. Ипполит Матвеевич
и великий комбинатор смотрели на собравшихся
сверху, стоя по бокам темной еще скрижали.
Всякое событие на пароходе принималось плавучим учреждением
близко к сердцу. Машинистки, курьеры, ответственные
работники, колумбовцы и пароходная команда
столпились, задрав головы, на пассажирской палубе.
— Свет! — скомандовал толстячок.
Транспарант осветился.
Остап посмотрел вниз на толпу. Розоватый свет лег на
лица. Зрители смеялись. Потом наступило молчание.
И суровый голос снизу сказал:
— Где завхоз?
Голос был настолько ответственный, что завхоз, не
считая ступенек, кинулся вниз.
— Посмотрите, — сказал голос, — полюбуйтесь на
вашу работу!
— Сейчас вытурят! — шепнул Остап Ипполиту Матвеевичу.
Остап, как и всегда, был прав. На верхнюю палубу, как
ястреб, вылетел толстячок.
— Ну, как транспарантик? — нахально спросил Остап.
— Доходит?
— Собирайте вещи! — закричал завхоз.
— К чему такая спешка?
— Со-би-рай-те вещи! Чтоб духу вашего здесь не было!
— И как это у вас, толстячок, хорошо выходит.
— Вон!
— Что? А выходное пособие?
— Вы под суд пойдете! Наш начальник не любит шутить!
— Гоните его! — донесся снизу ответственный голос.
— Нет, серьезно, вам не нравится транспарант? Это в
самом деле неважный транспарант?
Продолжать игру не имело смысла. «Скрябин» уже
пристал к Васюкам, и с парохода можно было видеть
ошеломленные лица васюкинцев, столпившихся на
пристани. В деньгах категорически было отказано. На
сборы было дано пять минут. Две из них отравил только
теперь спохватившийся Ник. Сестрин. Он искал пропавший
стул.
— Сучья лапа! — сказал Симбиевич-Синдиевич, когда
компаньоны сходили на пристань. — Поручили бы оформление
транспаранта мне. Я б его так сделал, что никакой
Мейерхольд за мной бы не угнался.
На пристани концессионеры остановились и посмотрели
вверх. В черных небесах сиял транспарант.
— М-да, — сказал Остап, — транспарантик довольно
дикий. Мизерное исполнение!
Искусство сумасшедших, пещерная живопись или рисунок,
сделанный хвостом непокорного мула, по сравнению
с транспарантом Остапа казались музейными ценностями.
Вместо сеятеля, разбрасывающего облигации, шкодливая
рука Остапа изобразила некий обрубок с сахарной головой
и тонкими плетьми вместо рук.
Позади концессионеров пылал светом и гремел музыкой
пароход, а впереди, на высоком берегу, был мрак уездной
полночи, собачий лай и далекая гармошка.
— Резюмирую положение, — сказал Остап жизнерадостно,
— пассив: ни гроша денег, три стула уезжают вниз по
реке, ночевать негде и ни одного значка деткомиссии*. Актив:
путеводитель по Волге, издания 1926 года*, пришлось
позаимствовать у мосье Симбиевича в каюте. Бездефицитный
баланс подвести очень трудно. Ночевать придется на
пристани.
Концессионеры устроились на пристанских лавках. При
свете дрянного керосинового фонаря Остап прочел из путеводителя:
«На правом высоком берегу город Васюки*. Отсюда отправляются
лесные материалы, смола, лыко, рогожи, а
сюда привозятся предметы широкого потребления для
края, отстоящего на 50 километров от железной дороги.
В городе 8000 жителей, государственная картонная фабрика
с 320 рабочими, маленький чугунолитейный, пивоваренный
и кожевенный заводы. Из учебных заведений,
кроме общеобразовательных, лесной техникум».
— Положение гораздо серьезнее, чем я предполагал, —
сказал Остап. — Выколотить из васюковцев деньги представляется
мне пока что неразрешимой задачей. А денег
нам нужно не менее тридцати рублей. Во-первых, нам
нужно питаться, и, во-вторых — нам нужно обогнать тиражную
лоханку и встретиться с колумбовцами на суше —
в Сталинграде.
Ипполит Матвеевич свернулся, как старый худой кот
после стычки с молодым соперником — кипучим владетелем
крыш, чердаков и слуховых окон.
Остап разгуливал вдоль лавок, соображая и комбинируя.
К часу ночи великолепный план был готов. Бендер
улегся рядом с компаньоном и заснул.