Появлению Остапа Бендера в редакции предшествовал
ряд немаловажных событий.
Не застав Эрнеста Павловича днем (квартира была заперта,
и хозяин, вероятно, был на службе), великий комбинатор
решил зайти к нему попозже, а пока что расхаживал
по городу. Томясь жаждой деятельности, он переходил
улицы, останавливался на площадях, делал глазки
милиционеру, подсаживая дам в автобусы и вообще имел
такой вид, будто бы вся Москва, с ее памятниками, трамваями,
моссельпромщиками*, церковками, вокзалами и
афишными тумбами, — собралась к нему на раут. Он ходил
между гостей, мило беседовал с ними и для каждого
находил теплое словечко. Прием такого огромного количества
гостей несколько утомил великого комбинатора.
К тому же был уже шестой час, и надо было отправляться
к инженеру Щукину.
Но судьба судила так, что, прежде чем свидеться с Эрнестом
Павловичем, Остапу пришлось задержаться часа на
два для подписания небольшого протокола.
На Театральной площади великий комбинатор попал
под лошадь. Совершенно неожиданно на него налетело
робкое животное белого цвета и толкнуло его костистой
грудью. Бендер упал, обливаясь потом. Было очень жарко.
Белая лошадь громко просила извинения. Остап живо
поднялся. Его могучее тело не получило никакого повреждения.
Тем больше было причин и возможностей для
скандала.
Гостеприимного и любезного хозяина Москвы нельзя
было узнать. Он вразвалку подошел к смущенному старичку-извозчику
и треснул его кулаком по ватной спине. Старичок
терпеливо перенес наказание. Прибежал милиционер.
— Требую протокола! — с пафосом закричал Остап.
В его голосе послышались металлические нотки человека,
оскорбленного в самых святых своих чувствах.
И, стоя у стены Малого театра, на том самом месте, где
впоследствии будет сооружен памятник великому русскому
драматургу Островскому*, Остап подписал протокол, стараясь
не смотреть на своего врага-извозчика, и дал небольшое
интервью набежавшему Персицкому. Персицкий не
брезговал черной работой. Он аккуратно записал в блокнот
фамилию и имя потерпевшего и помчался далее.
Остап горделиво двинулся в дальнейший путь. Все еще
переживая нападение белой лошади и чувствуя запоздалое
сожаление, что не успел дать извозчику и по шее, Остап,
шагая через две ступеньки, поднялся до седьмого этажа
щукинского дома. Здесь на голову ему упала тяжелая капля.
Он поднял голову. Прямо в глаза ему хлынул с верхней
площадки небольшой водопадик грязной воды.
— За такие штуки надо морду бить! — решил Остап.
Он бросился наверх. У двери щукинской квартиры,
спиной к нему, сидел голый человек, покрытый белыми
лишаями. Он сидел прямо на кафельных плитках, держась
за голову и раскачиваясь. Вокруг голого была вода, выливавшаяся
в щель квартирной двери.
— О-о-о, — стонал голый, — о-о-о...
— Скажите, это вы здесь льете воду? — спросил Остап
раздраженно. — Что это за место для купанья? Вы с ума
сошли?
Инженер тускло посмотрел на Остапа и всхлипнул.
— Слушайте, гражданин, вместо того, чтобы плакать,
вы, может быть, пошли бы в баню. Посмотрите, на что
вы похожи. Прямо какой-то пикадор!
— Ключ! — замычал инженер, клацая зубами.
— Что ключ? — спросил Остап.
— От кв-в-варти-ыры.
— Где деньги лежат?
Голый человек икал с поразительной быстрой.
Ничто не могло смутить Остапа. Он начинал соображать.
И когда наконец сообразил, чуть не свалился за перила
от хохота, бороться с которым было бы все равно
бесполезно.
— Так вы не можете войти в квартиру? Но это же так
просто!
Стараясь не запачкаться о голого, Остап подошел к
двери, сунул в щель американского замка длинный желтый
ноготь большого пальца и осторожно стал поворачивать
его справа налево и сверху вниз.
Дверь бесшумно отворилась*, и голый с радостным воем
вбежал в затопленную квартиру. Шумели краны. Вода в
столовой образовала водоворот. В спальне она стояла спокойным
прудом, по которому тихо, лебединым ходом,
плыли ночные туфли. Сонной рыбьей стайкой сбились в
угол окурки.
Воробьяниновский стул стоял в столовой, где было
наиболее сильное течение воды. Белые бурунчики образовались
у всех его четырех ножек. Стул слегка подрагивал
и, казалось, собирался немедленно уплыть от своего преследователя.
Остап сел на него и поджал под себя ноги.
Пришедший в себя Эрнест Павлович, с криками «пардон!
пардон!», закрыл краны, умылся и предстал перед
Бендером голый до пояса и в закатанных до колен мокрых
брюках.
— Вы меня просто спасли! — возбужденно кричал
он. — Извиняюсь, не могу подать вам руки, я весь мокрый.
Вы знаете, я чуть с ума не сошел.
— К тому, видно, и шло.
— Я очутился в ужасном положении.
И Эрнест Павлович, переживая вновь страшное происшествие,
то омрачаясь, то нервно смеясь, рассказал великому
комбинатору подробности постигшего его несчастья.
— Если бы не вы, я бы погиб, — закончил инженер.
— Да, — сказал Остап, — со мной тоже был такой случай.
Даже похуже немного.
Инженера настолько сейчас интересовало все, что касалось
подобных историй, что он даже бросил ведро, которым
собирал воду, и стал напряженно слушать.
— Совсем так, как с вами, — начал Бендер, — только
было это зимою, и не в Москве, а в Миргороде, в один из
веселеньких промежутков между Махно и Тютюнником* в
девятнадцатом году. Жил я в семействе одном. Хохлы отчаянные.
Типичные собственники: одноэтажный домик и
много разного барахла. Надо вам заметить, что насчет канализации
и прочих удобств в Миргороде есть только выгребные
ямы. Ну, и выскочил я однажды ночью в одном
белье прямо на снег — простуды я не боялся — дело минутное.
Выскочил и машинально захлопнул за собой дверь.
Мороз градусов двадцать. Я стучу — не открывают. На
месте нельзя стоять — замерзнешь! Стучу и бегаю, стучу и
бегаю — не открывают. И, главное, в доме ни одна сатана
не спит. Ночь страшная. Собаки воют. Стреляют где-то.
А я бегаю по сугробам в летних кальсонах. Целый час стучал.
Чуть не подох. И почему, вы думаете, они не открывали?
Имущество прятали, зашивали керенки в подушку.
Думали, что с обыском. Я их чуть не поубивал потом.
Инженеру все это было очень близко.
— Да, — сказал Остап, — так это вы инженер Щукин?
— Я. Только уж вы, пожалуйста, никому не говорите.
Неудобно, право...
— О, пожалуйста! Антр-ну, тет-а-тет. В четыре глаза,
как говорят французы. А я к вам по делу, товарищ Щукин.
— Чрезвычайно буду рад вам услужить.
— Гранд мерси. Дело пустяковое. Ваша супруга просила
меня к вам зайти и взять у вас этот стул. Она говорила,
что он ей нужен для пары. А вам она собирается прислать
кресло.
— Да пожалуйста! — воскликнул Эрнест Павлович. —
Я очень рад! И зачем вам утруждать себя? Я могу сам принести.
Сегодня же.
— Нет, зачем же! Для меня это — сущие пустяки.
Живу я недалеко, для меня это нетрудно.
Инженер засуетился и проводил великого комбинатора
до самой двери, переступить которую он страшился, хотя
ключ был уже предусмотрительно положен в карман мокрых
штанов.
Бывшему студенту Иванопуло был подарен еще один
стул. Обшивка его была, правда, немного повреждена, но
все же это был прекрасный стул и к тому же точь-в-точь,
как первый.
Остапа не тревожила неудача с этим стулом, четвертым
по счету. Он знал все штучки судьбы.
«Счастье, — рассуждал он, — всегда приходит в последнюю
минуту. Если вам у Смоленского рынка нужно сесть в
трамвай номер 4, а там, кроме четвертого, проходят еще
пятый, семнадцатый, пятнадцатый, тридцатый, тридцать
первый, Б, Г и две автобусных линии, то уж будьте
уверены, что сначала пройдет Г, потом два пятнадцатых
подряд, что вообще противоестественно, затем семнадцатый,
тридцатый, много Б, снова Г, тридцать первый, пятый,
снова семнадцатый и снова Б. И вот, когда вам начнет
казаться, что четвертого номера уже не существует в
природе, он медленно придет со стороны Брянского вокзала,
увешанный людьми. Но пробраться в вагон для умелого трамвайного
пассажира совсем не трудно. Нужно только, чтоб
трамвай пришел. Если же вам нужно сесть в пятнадцатый
номер, то не сомневайтесь: сначала пройдет множество вагонов
всех прочих номеров, проклятый четвертый пройдет
восемь раз подряд, а пятнадцатый, который еще так недавно
ходил через каждые пять минут, станет появляться не
чаще одного раза в сутки. Нужно лишь терпение, и вы дождетесь».
В эту стройную систему умозаключений, в основу которых
был положен случай, темной громадой врезывался
стул, уплывший в глубину товарного двора Октябрьского
вокзала. Мысли об этом стуле были неприятны и навевали
тягостное сомнение.
Великий комбинатор находился в положении рулеточного
игрока, ставящего исключительно на номера, одного
из той породы людей, которые желают выиграть сразу в
тридцать шесть раз больше своей ставки. Положение было
даже хуже: концессионеры играли в такую рулетку, где
зеро приходилось на одиннадцать номеров из двенадцати.
Да и сам двенадцатый номер вышел из поля зрения, находился
черт знает где и, возможно, хранил в себе чудесный
выигрыш.
Цепь этих горестных размышлений была прервана приходом
главного директора. Уже один его вид возбудил в
Остапе нехорошие чувства.
— Ого! — сказал технический руководитель. — Я вижу,
что вы делаете успехи. Только не шутите со мной. Зачем
вы оставили стул за дверью? Чтобы позабавиться надо
мной?
— Товарищ Бендер, — пробормотал предводитель.
— Ах, зачем вы играете на моих нервах! Несите его
сюда скорее, несите. Вы видите, что новый стул, на котором
я сижу, увеличил ценность вашего приобретения во
много раз.
Остап склонил голову набок и сощурил глаза.
— Не мучьте дитю, — забасил он наконец, — где стул?
Почему вы его не принесли?
Сбивчивый доклад Ипполита Матвеевича прерывался
криками с места, ироническими аплодисментами и каверзными
вопросами. Воробьянинов закончил свой доклад
под единодушный смех аудитории.
— А мои инструкции? — спросил Остап грозно. —
Сколько раз я вам говорил, что красть грешно! Еще тогда,
когда вы в Старгороде хотели обокрасть мою жену — мадам
Грицацуеву, — еще тогда я понял, что у вас мелкоуголовный
характер. Вас никогда не шлепнут, будьте уверены. Самое
большое, к чему смогут привести вас способности, — это
шесть месяцев без строгой изоляции. Для гиганта мысли и
отца русской демократии масштаб как будто небольшой.
И вот результаты. Стул, который был у вас в руках, выскользнул.
Мало того — вы испортили легкое место! Попробуйте
нанести туда второй визит. Вам этот Авессалом
Мочеизнуренков* голову оторвет. Счастье ваше, что вам помог
идиотский случай, не то сидели бы вы за решеткой и
напрасно ждали бы от меня передачи. Я вам передачи носить
не буду. Имейте это в виду. Что мне Гекуба*? Вы мне,
в конце концов, не мать, не сестра и не любовница*.
Ипполит Матвеевич, сознававший все свое ничтожество,
стоял понурясь.
— Вот что, дорогуша, я вижу полную бесцельность нашей
совместной работы. Во всяком случае, работать с таким
малокультурным компаньоном, как вы, из пя-ти-де-ся-ти
процентов — представляется мне абсурдным. Воленс-неволенс*,
но я должен поставить новые условия.
Ипполит Матвеевич задышал. До этих пор он старался
не дышать.
— Да, мой старый друг, вы больны организационным
бессилием и бледной немочью. Соответственно этому
уменьшаются ваши паи. Честно, хотите двадцать процентов?
Ипполит Матвеевич решительно замотал головой.
— Почему же вы не хотите? Вам мало?
— М-мало.
— Но ведь это же тридцать тысяч рублей! Сколько же
вы хотите?
— Согласен на сорок.
— Грабеж среди бела дня! — сказал Остап, подражая
интонациям предводителя во время исторического торга в
дворницкой. — Вам мало тридцати тысяч? Вам нужен еще
ключ от квартиры?!
— Это вам нужен ключ от квартиры, — пролепетал
Ипполит Матвеевич.
— Берите двадцать, пока не поздно, а то я могу раздумать.
Пользуйтесь тем, что у меня хорошее настроение.
Воробьянинов давно уже потерял тот самодовольный
вид, с которым некогда начинал поиски бриллиантов. Он
согласился.
Лед, который тронулся еще в дворницкой, лед, гремевший,
трескавшийся и ударявшийся о гранит набережной,
давно уже измельчал и стаял. Льда уже не было.
Была широко разлившаяся вода, которая небрежно несла
на себе Ипполита Матвеевича, швыряя его из стороны в
сторону, то ударяя его о бревно, то сталкивая его со стульями,
то унося от этих стульев. Невыразимую боязнь чувствовал
Ипполит Матвеевич. Все пугало его. По реке плыли
мусор, нефтяные остатки, пробитые курятники, дохлая
рыба, чья-то ужасная шляпа. Может быть, это была шляпа
отца Федора — утиный картузик, сорванный с него
ветром в Ростове? Кто знает? Конца пути не было видно.
К берегу не прибивало, а плыть против течения бывший
предводитель дворянства не имел ни сил, ни желания.
Его несло в открытое море приключений.